Творить добро и мир любить. Выпуск 2

Сборник

– Толстой – величайший и единственный гений современной Европы, – крикнул он во всю безнадёжную мощь воздушных трубок, заменяющих паукам лёгкие, – высочайшая гордость России, человек, одно имя которого – благоухание, писатель великой чистоты и святыни! [10]

Он кричал и кричал; и что, если бы обитатели иных миров спросили наш мир: кто ты? человечество могло бы ответить, указав на Толстого: вот я, [11] и что Лев Толстой навсегда останется в русской литературе величавой, недосягаемой вершиной [12] –

всё без толку. Его одинокий вопль так и не был услышан.

10

Толстой – величайший и единственный гений современной Европы, высочайшая гордость России, человек, одно имя которого – благоухание, писатель великой чистоты и святыни. – А. Блок.

11

Если бы обитатели иных миров спросили наш мир: кто ты? – человечество могло бы ответить, указав на Толстого: вот я. – Д. Мережковский.

12

Лев Толстой навсегда останется в русской литературе величавой, недосягаемой вершиной. – М. А. Шолохов.

Толстой же, «подставив щёку» зелёному хаму, покорно скрылся за дверью. Борис Борисович счастливо хмыкнул.

– Надеюсь, я надолго отбил у графа охоту писать дребедень многословную. Классик, понимаешь ли… Много вас, таких классиков, на мою шею [13] . – Богомол грязно хихикнул, радуясь ловкому каламбуру.

Он оставался в приподнятом настроении какое-то время, пока в дверь снова робко не постучали.

– Ну кто ещё там?! – недовольно гаркнул редактор, представляя себе двух оставшихся посетителей.

13

Много вас, таких классиков, на мою шею. – У богомолов нет шеи (прим. автора).

– Я, Николай Васильевич Гоголь, – послышался из-за двери тонкий, трепещущий отклик. – Вы мне назначали.

Богомол расправил затёкшие члены и, сморщив и без того неулыбчивый ротовой аппарат, досадливо проговорил:

– Ну входи, коли пришёл.

В полуоткрытую дверь робко, бочком протиснулся ещё один классик. Небольшого роста, худой, с острым носом, коротенькими усами и пронзительным взглядом карих глаз; в чёрном щегольском сюртуке, пёстром жилете и жёлтом шейном платке, Николай Васильевич Гоголь выглядел уставшим, встревоженным и грустным одновременно. Его белокурые волосы, которые от висков падали прямо, как обыкновенно у казаков, сохранили ещё цвет молодости, но уже заметно поредели; от его покатого, гладкого, белого лба по-прежнему так и веяло умом [14] .

14

Его белокурые волосы, которые от висков падали прямо, как обыкновенно у казаков, сохранили ещё цвет молодости, но уже заметно поредели; от его покатого, гладкого, белого лба по-прежнему так и веяло умом. – И. С. Тургенев.

– Только не говори мне, – взяв с места в карьер, богомол перешёл на бесцеремонное «ты», – что ты мне ещё одну «мертвечину» принёс. Мне, любезный, и от первой твоей трескотни не то что не весело, до сих пор с души тянет.

Бледное лицо Гоголя стало похоже на белую маску гейши. Запинаясь и чуть не плача, он протянул беспардонному хищнику рукопись, аккуратно крест-накрест перетянутую старой бечёвкой.

– Нет-с, – пролепетал он, отчаянно стараясь не расплакаться. – Это третий. Второй том «Мёртвых душ» я сжёг.

Богомол рукописи не взял. Он сделал затяжку и выдохнул дым прямо в лицо Николаю Васильевичу. От проделанной шалости редактор расхохотался и с ехидством заметил:

– Да ты, Николай Васильевич, у нас шалун. Возомнил себя классиком и ну строчить? Нехорошо это, нехорошо. Гордыня тебя обуяла, любезный, – сощурив глаза, он вперился взглядом в дрожащего человечка.

Гоголь взгляд

выдержал.

– Помилуйте, батенька, Борис Борисович, какая же тут гордыня? Талант дан Богом…

– Богом, говоришь? – редактор откинулся в кресле и, криво скалясь, задумался.

Спорить с дураком не хотелось. «Проповедями сыт не будешь, – размышлял богомол, подавляя в себе желание тотчас наброситься на тощего классика, – а этот как начнёт нести околесицу, так до вечера дурака не остановить». Он вынул трубку из жвал и обречённо спросил, зная, что делает глупость:

– О чём же поэма?

Гоголь закашлялся.

– В третьей части, – начал он объяснять Борису Борисовичу смысл нового романа, – главный герой, пройдя через скорби каторги, выбирает путь нравственного очищения и…

– Скучно, – бросил редактор и быстро, чтобы писатель не дай бог не начал защищать своё творение, резко добавил: – Ни к чему всё это. Стиль твой грязен, картины зловонны [15] . Ни к чему нам такая литература. Вот если бы ты детективы умел писать… Что, Николай Васильевич, детективы писать умеешь?

– Нет, – прошептал ошарашенный Гоголь.

– Что же ты за писатель такой, коль детективов не пишешь? – насмешничал богомол, сердясь на себя за возню с недоступной для брюха «букашкой».

15

Стиль его грязен, картины зловонны. – О. И. Сенковский.

– Да я… – смутился оробевший писатель.

– Вот именно, кто ты?! Ты же…

Злоречивая зависть бездарного богомола не успела коснуться ушей несчастного Николая Васильевича. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Пушкин: лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, он весь как Божия гроза [16] .

– Заткни свою чёртову пасть! Ты – насекомое! – крикнул он грозно, ничуть не заботясь о собственной участи.

От неслыханной дерзости монстр опешил.

16

…Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, он весь как Божия гроза. – А. С. Пушкин, «Полтава».

– Это что ещё за кандибобер такой явился сюда и нам угрожает? – каждой клеткой зелёного своего естества богомол выражал презрение к «дерзкому прощелыге». Он опёрся о стол передними лапами и навис над поэтом усатым чёртом. – Так-так-так… Похабный циник, умеющий волшебно жонглировать рифмами [17] , решился на бунт.

Пушкин стоял перед тварью живым, недоступным для страха героем; тёмно-серые с синеватым отливом глаза – большие, ясные [18] – горели на бледном лице праведным гневом. Он казался высоким, сильным и невероятно красивым, как бывает красив всякий идущий на смерть за други своя.

17

Похабный циник, умеющий волшебно жонглировать рифмами. – Цитата неизвестного «знатока» Пушкина из интернета.

18

…Тёмно-серые с синеватым отливом глаза – большие, ясные. – Из воспоминаний Л. П. Никольской.

Гоголь сбежал, рыдая о скорой смерти учителя:

– Он убьёт его! О, я несчастный! – оставив поэта один на один с порождением дьявола.

Они сошлись. Свет и тьма, жизнь и смерть, добро и зло. Богомол «выстрелил» первым, без предупреждения, подчиняясь природе хищника. Голод его давно перешёл в фазу «зверского», и мускульный желудок с зубцами настойчиво требовал пищи. В своём богомольем уме Борис Борисович давно поставил жирную точку после слова «сожрать» и ждал только повода. Пушкина он ненавидел. И не потому, что гений Пушкина был ему недоступен. Само присутствие поэта на грешной земле мешало редактору. Как будто Кто-то Незримый день ото дня исповедовал его совесть, не позволяя зверской природе жить в полную силу.