Твой XIX век
Шрифт:
И вот — 1836 год: „иных уж нет, а те далече“; Иван Пущин, некогда, в классе, прозывавшийся „Большой Жанно“, энергичный, не поддавшийся каторжным годам, благодарит директора Энгельгардта за ценную посылку (и понимает, между прочим, что привет его дойдет ко многим товарищам, регулярно наведывающимся к Егору Антоновичу или встречающимся с ним на общих праздниках, — Мише Яковлеву, Косте Данзасу, Александру Пушкину). Однако директор в своем письме, на которое отвечает декабрист,
Пущин возражает:
„Напрасно Вы думаете, что я не мог услышать тех напевов, которые некогда соединяли нас. Добрые мои товарищи нашли возможность доставить мне приятные минуты. Они не поскучали разобрать всю музыку и спели. Н. Крюков заменил Малиновского и совершенно превзошел его искусством и голосом. Яковлев нашел соперника в Тютчеве и Свистунове“.
Мы только что узнали о любопытной волнующей сцене, разыгравшейся в забайкальском каторжном каземате каким-то зимним вечером 1836 года. Лицеистов, кроме Пущина, здесь не было, но друзей нашлось немало: оказалось, что и в этой ситуации — за тысячи верст от Царского Села, за цепью охраны и казематскими стенами, — можно собрать „лицейский вечер“. Сподвижник Пестеля, когда-то поручик, затем „государственный преступник второго разряда“ Николай Крюков; член Общества соединенных славян, некогда пехотный капитан, а теперь тоже каторжник второго разряда Алексей Тютчев; и наконец, бывший блестящий корнет кавалергардского полка, ныне отбывающий долгий срок за „умысел на цареубийство“ Петр Свистунов. Эти люди вдруг перевоплощаются в им незнакомых лицеистов — Яковлева, Малиновского; поют песню „не про себя“ — „Шесть лет промчались, как мечтанье“, поют, чтобы сделать приятное товарищу по каторге, и, как видно, добиваются немалого успеха…
Если дело общее, — значит, и песня о них, и Лицей родной… Однако для настоящего хорового исполнения царскосельского гимна в старину привлекались женские голоса, прежде всего — родственницы самого Егора Антоновича Энгельгардта. В тюрьме Петровского завода и тут находят выход:
„Вы спросите, где же взялись сопрано и альт? На это скромность доброго моего секретаря не позволяет мне сказать то, что бы я желал и что, по истине, я принимаю за незаслуженное мною внимание (далее по-французски: „Как видите, речь идет обо мне и Камилле Ивашевой, и должна Вас заверить, что это делалось с живым удовольствием“)“.
Пущин (продолжая диктовать Волконской):
„Вы согласитесь, почтенный друг, что эти звуки здесь имели для меня своего рода торжественность; настоящее с прошедшим необыкновенным образом сливалось; согласитесь также, что тюрьма имеет свою поэзию, счастлив тот, кто ее понимает; Вы скажете моим старым товарищам лицейским, что мысль об них всегда мне близка и что десять лет разлуки, а с иными и более, нисколько не изменили чувств к ним.
Я не разлучаюсь, вопреки обстоятельствам, с теми, которые верны своему призванию и прежде нашей дружбе. Вы лучше всякого другого можете судить об искренности такой привязанности; Кто, как Вы, после стольких лет вспомнит человека, которому мимоходом сделал столько добра, тот не понимает, чтобы время имело влияние на чувства, которые однажды потрясали душу.
Я более Вас могу ценить это постоянство сердца, я окружен многими, которых оставили
Так писал „из глубины сибирских руд“ своему старому учителю лицеист и декабрист Иван Пущин. Он не успел на воле обзавестись семьей, но с помощью лицейских писем и песен сумел подарить некоторое утешение тем, кто не получал писем и за кем не поехали в Сибирь жены и невесты.
Ученику и директору суждено будет еще встретиться, но это случится двадцать один год спустя… А еще через сто с лишним лет, в середине наших, 1970-х годов, откроется для посетителей Царскосельский пушкинский лицей: точно такой, каким был в течение шести лет, некогда промчавшихся „как мечтанье“: актовый зал, где юный Пушкин прочитал стихи на глазах у престарелого Державина, столы, на которых разложены тетрадки и учебники того времени, крохотные комнаты-кельи с номерами и фамилиями обитателей…
Номер 13 — Иван Пущин, номер 14 — Александр Пушкин.
В лицейский день, по старому стилю 19-то, по новому 31 октября, собираются гости, звучат стихи лицеистов и — о лицее. Хор, прекрасный хор, исполняет ту песню, что некогда подхватывали на вечерах встречи Пушкин, Пущин, Малиновский, Яковлев и что спели для ссыльного декабриста трое его товарищей по судьбе и две прекрасные женщины, разделившие декабристское изгнание…
— Что скажет о вас история? — спросил один невинно осужденный, видя бесчинство николаевского приближенного Дмитрия Бибикова.
— Будьте уверены, — последовал ответ, — она ничего не будет знать о моих поступках…
Многие исторические книги брызжут оптимизмом, сообщая, как тот или иной бибиков хотел правду истребить, да не сумел.
А ведь случается по-бибиковски.
„Правда всесильна, и она победит.
Должен сказать, что это не соответствует действительности“.
Марк Твен, произнесший эти слова, не затруднился бы в примерах. О сотнях восстаний, движений, о важнейших событиях, высказываниях, книгах осталось разве только несколько свидетельств, исходящих из лагеря победителей.
Кто слышал голос повстанцев Спартака? Память о них сохранили лишь несколько страниц Аппиана и Плутарха.
Случайные прокламации Пугачева или Болотникова — среди тысяч официальных документов и книг.
И вот наступает день, когда государственный преступник второго разряда Михаил Лунин решает написать, пока не поздно, Историю декабристов. Ведь можно умереть, не оставив памяти, кроме следственных протоколов, в которых очень мало или ничего нет о самом главном в декабризме — стремлении отменить крепостное право, самовластье, рекрутчину, военные поселения.
В стране же, по словам Лунина, ложные сведения об осужденных „распространили в сословиях малообразованных, которые верят всему, что напечатано, и между духовенством, которое верит всему, что приказано…“.
Для чего же тогда они протестовали, шли в Сибирь?
По Лунину — „Восстание 14 декабря как факт имеет мало последствий, но как принцип имеет огромное значение“.
Все так. Но что же делать? Не бунтовать же сызнова — под надзором внимательных стражей и доносчиков.