Твой XVIII век. Твой XIX век. Грань веков

Эйдельман Натан Яковлевич

Александр, по словам Палена, «знал — и не хотел знать».

Великий князь про себя, по-видимому, мечтал, чтобы конспираторы обошлись без него, выдвинули бы «Брута», цареубийцу, о котором он бы «ничего не знал». «Но такой образ действий, — пишет современник событий, — был почти немыслим и требовал от заговорщиков или беззаветной отваги, или античной доблести, на что едва ли были способны деятели этой эпохи».

Риск был велик, малейшая оплошность многим стоила бы голов; сам Пален рассказывал, что однажды император смутил его, намекнув, что знает о заговоре. Через секунду, однако, губернатор оправился и дерзко ответил: «Да, я знаю о заговоре, ибо сам в нем участвую». — «Как так?» — изумился царь. Пален объяснил, что, только прикинувшись заговорщиком, он сможет узнать имена всех врагов

своего императора. Павел успокоился, но конспираторы поняли, что нужно спешить.

Среди заговорщиков появляется и наш прежний знакомый Иосиф (Осип) Михайлович де Рибас. Кроме страсти к интриге, авантюре, этим честолюбивым деятелем двигала и обида. Сначала Павел его обласкал, наградил мальтийским крестом, потом, как и многих других, удалил от дел. Даже детище де Рибаса южная Одесса попала в немилость к царю только за то, что город был воздвигнут по приказу ненавистной матушки, покойной императрицы Екатерины II.

Павел переименовал почти все города и крепости, основанные Екатериной: в частности, Феодосию велел звать по-старинному Кафой, однако при следующем царе город снова стал Феодосией.

Одессу от забвения и возможного запустения спасло неожиданное обстоятельство: царь любил апельсины, и Рибас распорядился, чтобы первая же крупная партия, доставленная в южный порт из Греции или Италии, была быстрейшим образом привезена в Петербург.

Три тысячи апельсинов всего за две недели были перевезены почти за две тысячи километров, с Черного на Балтийское море. Павел I смягчился, благодарил и выдал Одессе 250 000 рублей на городские нужды. Положение де Рибаса несколько улучшилось, но он был уже в заговоре…

Мы знаем, что генерал Пален не раз советовался с хитрым неаполитанцем о способах ликвидации царя. Известно, что Рибас рекомендовал старинные итальянские средства — яд, кинжал; позже склонялся к тому, чтобы лодка с арестованным императором «перевернулась» и утонула в Неве.

Меж тем царь Павел, сам того не чувствуя, приближал катастрофу.

Вот — история с Суворовым. Сначала Павел присваивает великому полководцу звание генералиссимуса, затем ревнует к его славе.

Царская немилость, заметная еще за месяц до возвращения войска (после перехода через Альпы), была раскалена одним эпизодом: бывший царский парикмахер, а теперь — всемогущий фаворит граф Кутайсов является к Суворову. При виде царского посланца полководец будто бы обратился к своему знаменитому денщику: «Ступай сюда, мерзавец! Вот посмотри на этого господина в красном кафтане с голубою лентою. Он был такой же холоп, фершел, как и ты, да, он турка, так он не пьяница! Вот видишь, куда залетел! И к Суворову его посылают. А ты, скотина, вечно пьян, и толку из тебя не будет. Возьми с него пример, и ты будешь большим барином».

В камер-фурьерском журнале 9 мая 1800 года не отмечалось какой-либо почести, отданной царем умершему полководцу. Меж тем похороны генералиссимуса всколыхнули национальные чувства. Очевидец вспоминает, как четырнадцатилетним мальчиком поехал с отцом, чтобы проститься с Суворовым. «Мы не могли добраться до его дома. Все улицы были загромождены экипажами и народом. Не правительство, а Россия оплакивала Суворова… Я видел похороны Суворова из дома на Невском проспекте, принадлежащего потом Д. Е. Бенардаки. Перед ним несли двадцать орденов… За гробом шли три жалких гарнизонных батальона. Гвардию не нарядили под предлогом усталости солдат после парада. Зато народ всех сословий наполнял все улицы, по которым везли его тело, и воздавал честь великому гению России».

Другой современник помнил, как многие, опасаясь царской немилости, не осмелились попрощаться с Суворовым, — и тем удивительнее, что «все улицы, по которым его везли, усеяны были людьми. Все балконы и даже крыши домов заполнены печальными и плачущими зрителями».

Державин, вернувшись с похорон, пишет замечательное стихотворение:

СНИГИРЬ

Что ты заводишь песню военну Флейте подобно, милый снигирь? С кем мы пойдем войной на Гиену? Кто теперь

вождь наш? Кто богатырь? Сильный где, храбрый, быстрый Суворов? Северны громы в гробе лежат. Кто перед ратью будет, пылая, Ездить на кляче, есть сухари, В стуже и зное меч закаляя, Спать на соломе, бдеть до зари; Тысячи воинств, стен и затворов С горстью россиян все побеждать? Быть везде первым в мужестве строгом, Шутками зависть, злобу штыком, Рок низлагать молитвой и Богом, Скиптры давая, зваться рабом, Доблестей быв страдалец единый, Жить для царей, себя изнурять? Нет теперь мужа в свете столь славна: Полно петь песню военну, снигирь! Бранна музыка днесь не забавна, Слышен отвсюду томный вой лир; Львиного сердца, крыльев орлиных Нет уже с нами! — что воевать?

Вольный дух стихов несомненен. Единственность Суворова, невосполнимость потери противопоставлена павловскому пренебрежению…

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Не обойдена и обида, бесчестье полководцу, который дает «скиптры» и зовется «рабом»; страдалец, изнуряющий себя «для царей» и не имеющий должной награды…

Современница запомнила, что, «когда отпевание Суворова было окончено, следовало отнести гроб наверх; однако лестница, которая вела туда, оказалась узкой. Старались обойти это неудобство, но гренадеры, служившие под начальством Суворова, взяли гроб, поставили его себе на головы и, воскликнув: «Суворов везде пройдет!» — отнесли его в назначенное место».

Это были первые в новой русской истории похороны, имевшие подобный смысл: отсюда начинается серия особых прощаний русского общества с лучшими своими людьми (Пушкин, Добролюбов, Тургенев, Толстой…), — похороны, превращающиеся в оппозиционные демонстрации, выражение чувств личного, национального, политического достоинства. Павел, казалось бы, столь щепетильный к вопросам чести, национальной славы, совершенно не замечает, не хочет замечать того, что выражают петербургские проводы Суворова: национальной просвещенной зрелости, которой достигло русское общество…

Итак, заговор против Павла крепнет — царь же и его сторонники, многого не замечая, все же не дремлют, стараются угадать, обезвредить врагов.

Кто ловче, кто раньше?

Не все просвещенные люди столицы разделяли взгляды конспираторов. Одним из сомневающихся был молодой, очень образованный двадцатипятилетний полковник Николай Саблуков. Он сам не раз страдал от гневных, несправедливых приказов императора; однако при том понимал трагическое благородство его рыцарских целей, да и считал невозможным участвовать в цареубийстве, поскольку присягал Павлу I на верность.

С другой стороны, хорошо видя, что город насыщен заговором, что вот-вот наступит роковой день, полковник не мог и формально придерживаться той же присяги, ибо иначе ему следовало пойти к царю и донести на товарищей. Как быть? С каким мудрецом посоветоваться?

Саблуков отправился к одному итальянскому художнику и философу, несколько лет жившему в Петербурге.

Послушаем рассказ самого Саблукова: «Художник сразу разрешил мое недоумение, сказав следующее: «Будь верен своему государю и действуй твердо и добросовестно; но так как ты, с одной стороны, не в силах изменить странного поведения императора, ни удержать, с другой стороны, намерений народа, каковы бы они ни были, то тебе надлежит держаться в разговорах того строгого и благоразумного тона, в силу которого никто бы не осмелился подойти к тебе с какими бы то ни было секретными предложениями». Я всеми силами старался следовать этому совету, и благодаря ему мне удалось остаться в стороне от ужасных событий этой эпохи».