Твоя воля, Господи
Шрифт:
И в это время родилась Белочка. Теща Пелагея Егоровна считала, что это имя собачье и дитя им называть грех. А г? сему, не испросив разрешения у зятя — коммуниста, снесла реб- тса в церковь, вернее за отсутствием таковой к попу- расстриге домой, окрестила и нарекла ребенка Ольгой в честь незабвенной своей матушки. Нельзя сказать, чтобы он очень не любил своей тещи. Жили они врозь, своенравная теща считала, что лучше быть у сына под столом, чем у зятя за столом, а поскольку у нее еще оставалось двое сыновей, один из которых не был женат, то жила она с ним. Для того, чтобы окрестить младенца, теща пожаловала из Краснодара, остановилась у старшей дочери и операцию проделала в совершенной тайне. Но нет такой тайны для Худолея в его родной Павловской, которой он не узнал бы уже к вечеру. Объяснение было коротким, но выразительным. И, странное дело, несмотря на такой грубый факт попрания его прав отца и главы семейства, не было в его голосе металла, а в глазах холодного блеска. Более того, в них проглядывало что-то не свойственное ему, мягкое, а на лице блуждала и весь тот вечер, и следующее утро
измотанный жизнью и такой старый уже в свои 48 лет, он мечтал об Испании. В самых своих дерзких мечтах он видел себя на своем белом Кочубее где-то на раскаленных солнцем каменистых дорогах Кастилии…
А с тещей едва не приключился удар. Ничто на свете не могло ее разубедить в том, что это собачье имя (в давние времена у нее было несколько собачек с кличкой Белка) досталось ребенку лишь в пику ей.
В этот душный августовский вечер шел он по пыльной, заросшей травой Вокзальной улице, сжимая потный кулачок дочери. Было уже темно, поздно, а ребенок еще не спал. Это так не похоже на Игната. Режим, порядок во всем — вот его идол. Но он крепко пошатнулся за последние дни. Дуся выговаривала ему за то, что он балует Белочку. Так оно и было, хоть делал он это украдкой, осторожно, стараясь причинить поменьше вреда ребенку своей мягкостью. Он считал это крупным человеческим пороком, а здесь изменил себе. Он как-то признался жене, что ведет себя так с ребенком потому, что знает: времени ему отпущено совсем немного, взрослой, сознательной он ее не увидит, так пусть хоть в детской памяти отец останется добрым и мягким человеком. Баловал, всюду, куда только можно, брал ее с собой, хотел подольше побыть с нею. Остаться, зацепиться в памяти, всплыть потом в виде яркого детского воспоминания. Потом, когда и костей твоих, Игнат, уже не останется. Это стало навязчивой идеей теперь, когда шел август 41–го. Раньше это было лишь подспудной мыслью, но где-то в глубине души он тогда еще надеялся пожить подольше, увидеть хотя бы юность своего позднего и такого желанного ребенка. Теперь жизнь не оставляла места ни для каких иллюзий. Хотелось лишь подороже ее отдать. А то, что отдать придется — сомнений не было.
Что ж это делается, что происходит? Куда катится наша Красная Армия, где ж ее красные маршалы? Где наши резервы, где то, в чем нас убеждали ежедневно и ежечасно? Как же насчет малой крови на чужой территории? Неужели вся страна
— это большой лживый и лицемерный Павловский район, а во главе ее тот же Шутилин масштабом побольше. Нет тайного в этой станице: сегодня все они, погрузив на машины, санитарные в том числе, свои семьи, скарб, примуса, солидный запас продовольствия, кошек и собак «тайно» отбыли. Только начальство. Не объявив эвакуации для населения, бросив все, как выяснилось потом, включая партийный архив. Они драпали, они спасали свои шкуры.
Эх, Игнат, Игнат, сколько тебе биться мордой об этот стол? Помнишь, как ты, закипая в праведном гневе, вышвыривал из санитарной машины кожаные чемоданы, примуса, кастрюли и породистых мосек «отступавших» из Харькова евреев. На женский визг прибыли мордовороты, непригодные для защиты Отечества, от 30 до 50 лет, числом трое. Но так как в экспроприированный санитарный транспорт шофер машины уже усаживал раненых, что шли пешком в колоннах с пропыленными грязными бинтами, харьковские беженцы возражать поостереглись. Их могли растерзать, быстро и молча. Так или иначе, Игнат, но они уже давно в Средней Азии, а компания Шути- лина подъезжает к горным аулам в труднодоступных местах Большого Кавказа.
Так, или приблизительно так, напутствовал себя Худолей, идя с ребенком к старому, еще по подполью, другу. У того был радиоприемник, что работал на сухих батареях. Он хотел послушать последние известия. А взъерошенный из-за необычного похода ребенок все щебетал себе и щебетал. Кажется, насчет того, почему известия нужны последние, а не первые, что значительно лучше.
Мысли, тягучие и монотонные, потолкавшись о богатые событиями последние дни, возвращались к исходному. Почему внезапно?! Для кого внезапно? Лично для него так совсем и нет, не внезапно. Еще в сороковом он начал конструировать гранату. Сделал опытный образец, испытал и послал посылкой в Наркомат обороны. Получил ответ — спасибо, не надо. Есть у них все, оказывается. И гранаты, и пулеметы, и автоматы. А шли защитники голодные и раздетые, по одной винтовке образца империалистической войны на шеренгу в четыре человека. По одной. Убьют соседа — возьмешь ты. Прямо так и говорят, нисколько не смущаясь.
Никуда он не поедет, никакой эвакуации. Чтобы подохнуть в канаве или на обочинг во всей этой сутолоке, бестолковщине, что очень подозрительно пахнет паникой и изменой? Оставаться под немцем, когда восстанет всякая нечисть, тоже самоубийство. Но с другой стороны, дела гражданской войны — Давние дела. А нынче он у власти не в чести. Не своей волей на пенсии, из партии исключен, должности не имеет. Ревизионная комиссия потребкооперации — торговец, одним словом. Пока суд да дело, пока разберутся с его яркокрасным прошлым, он жизнь свою и продаст подороже. Вот только бы эту козя- вочку сберечь. Какая жалость, что Дуся не захотела поехать к Слюсареву в Темрюк. Там в плавнях их никто не знал бы, там
бы и пережили лихо. И у него руки были бы развязаны. Строп- тивится жена. Раньше за ней такого не замечалось. Да и то сказать, когда еще до этих пор принимались такие решения. А тут — никуда мы от тебя не поедем. Пропадать, так вместе. Кажется, она не представляет, что
Какое дикое зрелище представляла собою Павловская сегодня после бегства властей. Страшное дело — безвластие. Громили магазины, тащили мануфактуру. Одной бабке, прибежавшей поздно, уже ничего не досталось, так она нагребла ведро пуговиц из магазина. И наш дед Гордеич, тихий человек, и тот не устоял. Из мясной лавки сволок говяжью тушу, подлез под нее и идет, как ободранная корова без головы на человечьих ногах. И смех, и грех.
Конечно, можно и его действия назвать мародерством, но это совсем не так. Он, Игнат Худолей, законный председатель общества охотников, богатого и независимого общества. Их полуторху «мобилизовали для военных действий». Поди, и на ней тоже удирало в горы начальство. А он сегодня привел к себе во двор коня с дрожками. Если удастся уговорить Дусю, завтра с утра она с Белочкой и Зоей, Миля, дочь Федота, с двумя малыми детьми должны на этих дрожках с малыми пожитками уехать на хутор. Хоть это и десяток километров, а вероятность попасть под бомбежку гораздо меньше. Что может быть глупее смерти под бомбой или снарядом? И его долг предостеречь, уберечь близких, насколько это в человеческих силах.
Возможно, Худолею так и не удалось бы уговорить жену покинуть станицу. Все дело в том, что это было не простое женское упрямство. Все эти дни, наслышавшись о грабежах и
мародерстве немцев на оккупированной территории, она вместе с Гордеичем обеспечивала семье в ближайшем будущем пропитание. С тех пор, как Худолей окончательно ушел на пенсию, обе семьи жили практически натуральным хозяйством. Дед Гордеич пас станичное стадо, поэтому держали две коровы. У бабы с дедом были свиньи и поросята. Кормили громадное количество птицы — кур, гусей, уток, индюков. Из колхозов Игнат добывал муку, корм для скота и птицы. Держали пасеку из 20 ульев. Большим подспорьем была охота. Худолей был охотник злой и удачливый. Как-то с одной удачной охоты женщины трех родственных домов ободрали столько уток, что сделали из этого пуха Белочке перинку и две подушки на детскую кроватку, что на две трети взрослой. Вот и весь этот живой припас в адскую августовскую жару надо было превратить в продукт длительного хранения и спрятать от грабителей. Самое, конечно, надежное — спрятать в землю, закопать. Фокус в том, чтобы добро не пропало и враги не нашли. Работы было много. Зарывали в землю только что откачанный мед. Во флягах, в глиняных корчагах. Резали свиней, все это мясо кипятили в жиру и в этом виде зарывали в больших и малых емкостях в подполье, в подвале, просто во дворе в ящиках, обложенных соломой. Зарывали вещи в сундуках. Благо, таковые еще сохранились. А самое ценное зарыли в землю под окнами и сверху посадили цветы, ирисы. Пусть отыщет супостат! Зарывали муку, корм для птицы, наивно полагая, что таковая может уцелеть. Перестраивали сараи, возводили глухие перегородки, отгораживая часть комнаты без окон, делая такие потаенные кладовки. Изощрялись в изобретательности — и все двумя парами рук — Дуси и деда Гордеича. Остальные были немощны. За какую-то неделю Дуся поимела от непосильного труда четыре грыжи, которые потом мучили ее до самой смерти, последовательно ущемляясь в самый что ни на есть неподходящий момент. Грыжи грыжами, а семья значительно убыв в числе, не голодала в войну, что тоже стоило жертв.
И вот в такой жаркий день, когда в котлах летней кухни кипело, булькало мясо только что зарезанного поросенка, налет следовал за налетом. Дом стоял на базарной площади. Не ахти какой стратегический центр, но в квартале высилась громада маслосырзавода, стояла мельница в два этажа, электростанция, элеватор. Вполне подходящие объекты для бомбежки. Но каждый раз бросать работу и нырять в крытую щель, что в Десяти шагах от летней кухни, прямо скажем, Дусе надоело.
Игнат, не считая старого Гордеича, остался единственным мужиком на квартале. Он со своейственной ему основательностью занялся, как бы сейчас назвали, организацией противовоздушной обороны. Хромая, он обошел все дворы, велел отрыть щели и укрыть их. Указал места для щелей и рекомендовал материал для укрытия. Такую крытую двумя накатами бревен щель отрыли женщины и дед для своей семьи. Для Игната дед сделал изогнутую зигзагом открытую щель в саду. В закрытой Игнат не мог провести и четверти часа, задыхался. Вот из этой щели он и вел наблюдение, а по его охотничьему свистку бабы, старики, дети всего квартала, как по команде, лезли в щели прятаться. И так все это надоело Дусе — налеты, и свистки, и работа эта бесконечная, что она решила не прятаться в этот раз. А глянула вверх — неба не видно, самолеты шли на этот раз сомкнутым строем, закрыв солнце. Едва она успела впрыгнуть в щель и на спину ей упала предусмотрительно положенная у входа белочкина пуховая перинка, как все и началось. Кажется, что бомбили целую вечность, земля тряслась и грохотало все на ней. Ее оглушило взрывной волной, из ушей потекла кровь, она открыла рот и как рыба ловила им воздух. Белочку в самом дальнем углу щели присыпало землей. В перинке после всего Зоя насчитала восемь осколков.