Ты и твое имя

Успенский Лев Васильевич

Первое удивление: откуда могли появиться и как получили законную силу все эти, то причудливые, то бессмысленные, иногда обидные, а чаще удивительно неблагозвучные, уродливые клички?

Евгения Павловна Вырвикишко

Порфирий Иванович Полторабатько

Николай Викторович Около-Кулак

Сергей Родионович Убей-Кобыла

Михаил Давыдович Балда

Игорь Георгиевич Психа

Георгий Густавович Труп

Павел Никифорович Пудель…

Хвостик и Мухомор, Лысый и Босый, Плаксивый и Мозоль, Кособрюхов, Застенкер,

Песик, Продан и, наконец, даже Попсуйшапка — этот список я мог бы продолжать на десятки и сотни страниц, не выдумывая ни единого слова, беря экспонаты для удивительного музея только из официального перечня фамилий. Странно? Разумеется, очень странно! Как могли живые люди до последних дней мириться с таким издевательством — называть себя так вслух, расписываться на документах, отвечать на перекличках:

— Деримедведь?

— Есть!

— Лисоиван?

— Тут!

— Засучирукав?

— Вот я…

— Вензель-Крензель?

— Вензель-Крензель болен..-

Странным, однако, казалось и другое: на что меняли свои фамилии эти граждане? Чаще всего они выбирали для себя нестерпимо жеманные, сладкозвонкие звукосочетания, стараясь блеснуть приторной и пошловатой красивостью. Еще хорошо, если они (а таких были сотни!) непременно хотели зваться теперь Ленскими, Онегиными, Гиацинтовыми или Ароматовыми. А то их не устраивало ничто, кроме сочетаний вроде Ромуальд Корнер или Кирилл Робинзон.

Были и совсем неожиданные чудаки: они требовали, чтобы их хорошее обыкновенное старое имя — Иван или Павел — как можно скорее сменили на Арнольд либо Эдуард; вот против «звучной» фамилии Вырвихвост или Плешка они ничего не имели. Так, некий Леонид Могильный стал из Леонида Львом, а фамилию оставил старую. Так, Мордалев Антон превратился в Мордалева Михаила. Зачем это ему понадобилось, — догадывайтесь, как хотите.

Словом, у человека наблюдательного возникало множество вопросов и среди них один главный: что же такое наши «фамилии»? Откуда они пошли, по каким законам живут, как вызывают к себе такое разноречивое и не всегда понятное отношение? Как должны теперь мы, советские люди, относиться к ним?

Позвольте, а может быть, это всё пустяки, не достойные внимания? Или, наоборот, есть и в этом разряде человеческих имен собственных нечто, заслуживающее пристального изучения; что-то такое, что позволяет им—где прямо, где косвенно—влиять на судьбы и мысли людей, и тех, что их носят, и других, которые с этими носителями общаются? Как же на самом-то деле?

О тех кого никогда не было

Скажите, как по-вашему: мог ли бы Пушкин, приступая к самой знаменитой из своих поэм, дать ее героине, Татьяне, скажем, фамилию Скотининой, а герою— Скалозуба или Молчалина?

О, конечно, нет! Такого романа в стихах — «Евгений Скалозуб» — не могло появиться на свет; а если бы он и был написан, то содержание его должно было бы стать совершенно не тем, какое мы видим у Пушкина. Светского льва Евгения Попсуйшапки так же не могло быть, как не мыслимы ни юный помещик поэт Владимир Пудель, ни «Клеопатра Москвы» — блестящая Нина Кособрюхова, ни шумные захолустные помещики Майский и Струйский на месте Панфила Харликова и Буянова.

Этого мало; даже внутри самой поэмы нельзя безнаказанно перебрасывать фамилии от героя к герою. Пушкин, с таким вниманием, так терпеливо и тщательно объяснявший читателям, почему именно он выбрал — должен был выбрать, не мог не выбрать! — для старшей сестры Лариной имя Татьяна, отлично понимал это. Он сам создал всех своих героев; казалось бы, — его герои; как кого хочет, так того назовет!

Но

нет, эта свобода кажущаяся. Нельзя было ни Онегина назвать Буяновым, ни из Ленского сделать Петушкова. Немыслимо дать Тане фамилию Воровской, а великолепную светскую львицу, чудо петербургских гостиных, окрестить Ниной Лариной. Такая перестройка все изменила бы в облике действующих лиц, и, может быть, она повлияла бы на роман ничуть не меньше, чем попытка автора внезапно сделать Татьяну пухленькой блондинкой, а Ольге дать задумчивый взор и темные волосы.

Не поразительно ли это? В чем тут секрет? Почему нечто столь случайно приписанное к человеку, столь внешнее по отношению к нему, как его фамилия, может играть в литературном произведении такую большую роль? Почему все строгое здание «Войны и мира» зашаталось бы, приди в голову Л. Толстому изменить фамилию своих героев Ростовых хотя бы на Перерепенко? И почему Гоголь точно так же не имел ни права, ни возможности уверить нас, будто его старосветские помещики могли быть не Товстогубами, а, скажем, Болконскими или Иртеньевыми? Нет, тут скрыта какая-то тайна. Чтобы разгадать ее, полюбопытствуем для начала: а как дело с этим обстоит не в литературе, а в жизни? Такой ли вес, такое ли значение имеет человеческая фамилия и там?

Умерший не так давно писатель Н. Телешов вспоминал о забавном огорчении, которое вызывала у его современника, другого русского писателя начала XX века, Л. Андреева (пока он был молод и еще не успел

прославиться), его собственная фамилия. «Оттого и книгу мою издатель не печатает, — всерьез сетовал Андреев—что имя мое решительно ничего не выражает. Андреев! Что такое «Андреев»? Даже запомнить нельзя… «Л. Андреев» — вот так автор…»

Можно, хоть и не без труда понять, что огорчало будущую знаменитость. Ничего неблагозвучного или обидного в фамилии Андреев, конечно, нет. Но мы теперь уже знаем, что она собою представляет. Это фамилия-отчество, из числа самых обыкновенных, самых распространенных. На Руси всегда были тысячи и тысячи Андреевых, и еще большее число Ивановых, Петровых, Васильевых и т. п. Вот это-то и смущало молодого писателя. Он боялся затеряться среди множества тезок и полутезок: поди отличи Андреева от Андреянова, Андреянова от Андрейчука, Андрейчука от Андрюшина! Между тем ему казалось, что писатель по всему — и по облику, и по образу жизни, и по речи, и, между прочим, по фамилии! — должен выделяться из ряда вон; быть во всем непохожим на простых смертных, быть во всем особенным… Смешные претензии, но тогда они были свойственны многим.

По-иному негодовал живший в те же времена ретроградный литератор Василий Розанов, человек самолюбивый и вечно уязвленный в своем мелком самолюбии. «Удивительно противна мне моя фамилия, — как всегда, желчно и раздражительно писал он.—Иду раз по улице, поднял голову и прочитал: „Немецкая булочная Розанова“. Ну, так и есть: все булочники — Розановы, следовательно, все Розановы — булочники! Хуже моей фамилии только Каблуков. Я думаю, Брюсов (речь идет об известном поэте В. Брюсове.—Л. У.) постоянно радуется своей фамилии…»

Читаешь это и диву даешься. Понятно, конечно, что задевало далеко не высокородного спесивца: сама фамилия как бы приравнивала его к «разным там булочникам, токарям и пекарям»… Как же было не позавидовать Брюсову; ближайшим его «тезкой» был знаменитый генерал и вельможа прошлого, тот самый Яков Брюс, который даже в пушкинской «Полтаве» упомянут… Но…

Вспомнишь эти смешные терзания, и волей-неволей придет на ум жалкий и противный персонаж из «Села Степанчикова» Ф. М. Достоевского, Григорий Видоплясов, лакей и поэт, дуралей и виршеплет.