Ты и я

Баженов Георгий Викторович

– А с тобой? Выходит, ты не любил, раз с тобой ничего не случилось?

– Как не случилось? – И, взглянув на дочь, отчетливо подумал: «Нет, это невозможно все объяснить… Слова не помогают, не проясняют смысла, а только утяжеляют, запутывают его…» – Как не случилось?! – повторил он. – Ты же видишь – все развалилось в конце концов…

– Потому что ты разлюбил? Ты разлюбил нас?

– Пойми: я сделал все, чтобы наша семья не распалась. Надежда захотела жить отдельно от моих, в своей комнате, где жила до замужества (мы берегли эту комнату, думая, что когда-нибудь она понадобится

тебе… когда ты вырастешь). Хорошо, я согласился. Мы втроем – ты, я и Надежда – перебрались в эту комнату. Разве я роптал? Разве я был против? Хотя жить в коммунальной квартире, с соседями, – это не совсем одно и то же, что жить в отдельной квартире. Слава Богу, соседи нормальные, а таким, как Татьяна, я бы при жизни памятники ставил… Стали жить отдельно от моих, но разве стали жить лучше?

– Возможно, не стоит говорить, но мама стала…

– Я знаю. Я ей говорил. Это черт знает что…

– А вчера они весь вечер просидели с Татьяной.

– Наверное, у Тани что-нибудь случилось?

– Вчера она была просто не в себе… Бог знает какую околесицу несла…

– А Анатолий где?

– Вроде в командировке.

– Вот тоже еще фрукт… Надо же: никогда природе не хватает равновесия и справедливости. Во всякую гармонию подбросит свой испытующий камешек. А ведь у Татьяны есть одно необыкновенное, редкое по нашим временам качество – она настоящая мать. Странное дело: когда я оглядываюсь вокруг, я вижу, что женщины в наше время живут с ощущением, будто жизнь проходит мимо них. Они потеряли способность чувствовать счастье в детях. Это даже не драма, это трагедия современной женщины. Что-то похожее произошло и с нашей мамой. Все ее счастье – в тебе, а она не понимает этого.

– А твое в чем счастье?

– Мое? – Феликс осекся, задумался. – Счастье любого человека – в согласии с самим собой. Вот к этому я и стремлюсь.

Наталья смотрела на отца во все глаза, и чем умней, отчетливей были его слова, тем тоскливей и тяжелей становилось у нее на душе. Почему умные, даже прекрасные мысли не помогают жить человеку? Почему поначалу они как бы удивляют нас, открывают глаза, вызывают радостное внутреннее удивление: вот оно что, оказывается… А потом жизнь продолжается сама по себе, а мысли о жизни остаются сами по себе – нет никакого синтеза, сплава нет, единства. Или это тоже истина мира: жизнь и мысль о ней – вечные враги?

– Знаешь, папа, – сказала Наталья, – я ничего не понимаю. Ничего не хочу. Хочу только одного – ради бога, не обижайся, – чтобы ты вернулся к нам. Больше ничего. Понимаешь, мне больше ничего не надо – только чтобы ты был всегда рядом. Иначе все у меня валится из рук. Наверное, я дура какая-то… У скольких девчонок и ребят из нашего класса родители не живут вместе, а я так не могу… Даже умереть иной раз хочется, такая тоска, папа! Если бы ты знал, какая тоска!

– Я понимаю, – сказал он; Феликс сидел, не глядя на дочь, опустив голову: ему было неловко, стыдно.

– Вернись к нам, папа. Знаешь, мы бы очень хорошо зажили теперь.

– Я не могу, – сказал он. – Даже если бы сильно захотел.

– Почему?

– Потому что… – Он не знал, как сказать об этом. Он понимал, что, какой бы взрослой и

умной ни казалась сейчас дочь, все равно это только одна видимость; чтобы понимать какие-то вещи, нужно не просто повзрослеть или поумнеть, нужно, чтобы душа прошла определенные круги ада и рая, для понимания нужна душа, а вовсе не ум, а душа зреет и матереет в человеке гораздо более сложными путями, чем ум. Ум – крест человека, душа – стропила в небо.

– Ну почему? – в нетерпении переспросила его дочь.

– Честно говоря, мне не хочется говорить. И врать не хочется. Поймешь ли ты, сможешь ли?

– Я все пойму, – самонадеянно подтолкнула его к признанию Наталья.

– Я не могу вернуться, – медленно, как бы проверяя каждое слово на слух, заговорил он, – потому что я… люблю… другую женщину.

– Какую женщину? – легко еще, не понимая ничего, произнесла Наталья. – Ты о чем?

– Ты спросила – и я ответил. Я не могу вернуться. Поздно… Я полюбил другую женщину. – Странное дело, голос его звучал резко, даже зло.

– Но как же… – растерянно прошептала Наталья. – Ты любил первую жену. Потом маму. Теперь кого-то еще… Сколько можно любить? Ты обманываешь меня! Разве можно так много любить?

– Вот это-то и есть то, что тебе трудно понять. Я предупреждал тебя.

– Нет, я понимаю, понимаю… – быстро, как бы опомнившись, заговорила Наталья. – Только одного не пойму: ты обманываешь меня, да? Правильно я поняла?

– Правильно, – махнул Феликс рукой.

Наталья внимательно смотрела на отца, стараясь чуть ли не пронзить его взглядом, добраться до сути его душевного состояния.

– Нет, ты сказал правду, – неожиданно произнесла она. – Я теперь вижу. Когда человек любит, он становится холодным и равнодушным.

– Как это? – удивился Феликс.

– Холодным и равнодушным к тем, кого любил прежде.

– Ну, это еще как сказать, – не согласился он. Не хотел согласиться. – Любовь к одному человеку не исключает любви к другим. Я думаю, это аксиома.

– Папа, ну я пойду? – неожиданно сказала Наталья.

– Как, вот так сразу? – Кажется, он даже обиделся немного.

– Хоть на последние два урока успею. Ты забыл, я ведь еще в школе учусь. – Она говорила это спокойно, ровно, даже несколько снисходительным тоном: надо же, такой взрослый человек, а не понимает простых вещей… Но в душе – в душе все у нее кричало и мучилось! Просто Наталье хотелось как можно скорей остаться одной, подумать, осознать все то, о чем рассказал отец.

– Кстати, о школе… У меня к тебе просьба, Наташа: не огорчай маму, учись хорошо. Она мне сказала по секрету, в последнее время ты забросила учебу.

– Не беспокойся, папа. Все будет хорошо. Знаешь ведь, бывают разные периоды… Ну, я пошла? – Она поднялась и, не дожидаясь, встанет отец или нет, направилась к выходу.

– Погоди, там закрыто. – И как только щелкнул замком, в дверь к ним, как будто только того и ждал, влетел Сережа Марчик:

– Нет, Феликс Иванович, я так не играю! Я же вам говорил: точу только на конус! А они?! – И почти без перехода: – А, Наталочка! Уходишь? Учти, ждать больше не могу. Или – или! Когда наконец тебе восемнадцать стукнет, детка?