Ты мой ненаглядный! (сборник)
Шрифт:
Допев эту малоизвестную песню, он выпил стакан, закусил его студнем и снова запел:
Алмакле-е-е-ер, ак телакле-е-е-ер,Туйда-а-а гомер-гомерга-а-а-а,Туй кулмаге киге-е-е-ен кызнын,Урыны булла-а-а-а гел турда-а-а…Куплеты и стоны сменяли друг друга: во всех была степь, кочевая кибитка, высокие кони, свободные ветры… Никто не солил в степях кислой капусты, не чистил зубов, ног не парил в тазу,
Глава третья: у нас бывал Пушкин
Карповы из третьей квартиры въехали в наш дом позже, чем дед с бабулей и только что родившейся моей мамой (меня тогда как-то загадочно «не было»!), они в него въехали вместе с Матрёной (которой теперь «уже не было»!), а до этих Карповых с их баянистом, который нас всех доводил до мигрени, в квартире их часто бывал сам внук Пушкина.
Я это узнала из разговоров моей бабули с ее подругами.
– Дурак был набитый! – говорила бабуля, сидя на диване с поджатой по своей привычке правой ногой. – Набитый дурак! Генерал.
В отличие от нее, резкой, умной, решительной, подруги всегда почему-то стеснялись, а самая милая, самая славная – Головкина «Лялька», как все называли ее, к тому же еще и немного картавила.
– Да как же он был: генегал и дугак? И, кгоме того, ведь такая семья…
– Семья-то при чем? – возражала бабуля. – В семье один Пушкин и был только умным!
– Не пгосто был умным, он был гениальным!
– Уму не мешает. А внук был – дурак!
– Какая вы, Лиза, всегда нетегпимая…
– Ты, Лялька, зато уж такая терпимая!
Бабуля всегда говорила ей «ты», а Лялька всегда только «вы».
– А чем же он был таким глупым?
– А всем! Женат был, с детьми. А башку потерял!
– Вы, Лизочка, так говогить не должны. Ведь он же хотел ей помочь, вы сказали?
– Таким не поможешь. Катилась, как в пропасть! – Бабуля махала ладошкой. – Как в пропасть! И что? И скатилась.
Несмотря на внимание, с которым я слушала эти разговоры, моему шестилетнему жизненному опыту никак не удавалось составить цельной картины. Была, значит, женщина в третьей квартире. И к ней приходил генерал, но дурак. К тому же: внук Пушкина. Дальше-то что?
Итак, в нашем доме была еще: тайна. Была и осталась. Ведь я же не знаю и вряд ли узнаю, к кому приходил в двадцатые годы «дугак – генегал» и чей он был внук. Теперь-то там Карповы с аккордеоном, сидят щи хлебают, а раньше «мужчин, как магнитом, тянуло».
– Ведь вы ее, Лизочка, видели часто? Она ведь вам нгавилась?
– Мне? Никогда! Худющая, слабая! Лежит, вся в мехах. А чего ты лежишь? Вокруг-то… – Бабуля моя озиралась. – Вокруг-то ведь: большевики!
– И часто он к ней пгиходил? Генегал?
– Ну, я не считала. Ходил и ходил. С авоськой. А то и с бидоном.
– Навегно: когмил. Благогодные люди…
– Кому это все благородство их нужно? Однажды пришел,
– А где же она?
– Говорили: уехала. Не знаю куда. Врать не буду, не знаю!
– Тогда, Лиза, многие так уезжали…
Бабуля вздыхала. И Лялька вздыхала. И я вслед за ними. И снег заметал следы торопливых прохожих, стараясь, чтобы ничего не осталось на этой сияющей, чистой, идущей к нам с неба сплошной белизны.
Глава четвертая: как Гриша сгорел
Не хотелось бы мне останавливаться на грустном. Оно всех само на себе остановит, когда придет время. А время придет. Но Гриша – сгорел. Это факт. Наверное, не снился бы мне этот дом, не будь в его теплом нутре – в этих «сдобах», которые часто пекла тетя Катя, в его этом синем, крутом кипятке, в котором часами варил свои ноги свободолюбивый супруг Александер, в руках моей бабушки, быстрых и легких, – не будь в этом теплом его, млечном, детском нутре одной вспышки бенгальского пламени, в котором сгорела нелепая жизнь. Гусарская жизнь на советский манер.
Мне кажется, Гриша жил в том самом доме, где Алка Воронина, но он постоянно крутился у нас, в семье этих Карповых, столь музыкальных. Бабуля моя говорила: «красавец». И он был красавец. Высокий, кудрявый, с глазами, такими блестящими, светлыми, что до сих пор помню: блестели, как звезды. Но, кроме своей красоты, он был добр. Вернувшись из армии, Гриша запил. Несчастье какое-то с этим питьем! Ну, Карпов пусть пьет, пусть и Алкина мама, но Гриша с кудрявой его головой, с приветливой, ясной, счастливой улыбкой, и с тем, как он сам подбирал по дворам убогих котят и кормил их из соски! Потом по квартирам ходил: «Не возьмете? Хороший котяра. Мышей ловить будет». И многие брали: умел уговаривать.
И вот он запил. Стал худым и тоскливым, запали глаза. Он сначала их прятал, пытался шутить:
– Да я так только, с другом.
Потом и шутить перестал. Идет по двору, на ногах еле держится, и снег на кудрях. Обопрется о дерево. Стоит и плюет, и бормочет невнятно. Бабуля моя его увещевала:
– Ты, Гриша, красавец! Ты умница, Гриша. Профессия ведь на руках, ты механик! Женись! Тебе, Гриша, квартиру дадут.
И вдруг он нам всем сообщил:
– Я женюсь.
Пришел в гости к Карповым с этой невестой. Живот у нее был большим, выдавался, а «мордочка», – как объяснила бабуля, – «вполне ничего, на артистку похожа».
За месяц до свадьбы он вновь стал веселым, пить, правда, не бросил, но все обещал:
– Родится пацан, – сразу брошу. Нельзя. К отцу уважение нужно иметь.
Не знаю я, где они свадьбу играли. Наверное, в доме невесты. В чужом, и высоком, и каменном доме. (Сыграли бы в нашем, простом, деревянном, и был бы он жив, и сейчас еще жил бы.)
Весна была, пух по бульварам летал, как будто веселые ангелы в небе возились, смеясь, и щипали друг друга за пышные крылья. Открыли все окна. Жених, уже пьяный, сел на подоконник. Спиной к небесам. И вдруг улетел. Перегнулись и видят: лежит на асфальте, а волосы – красные.