Ты сеешь ветер

s i e n n a

«Ты там поосторожнее, мне второй глаз ещё пригодится», — с тупой ухмылкой заявил он.

«Коли так, что же ты бьёшься своей пустой башкой обо всё подряд?». — За моим раздражением скрывался лишь страх. Крепко прикусив зубами нижнюю губу, я осторожно стягивала края раны неровными стежками шва и время от времени рявкала на мешавшихся Кабана и Тощего, то и дело заглядывавших мне через плечо, чтобы убедиться в том, что «теперь морда Арта похожа на штопанное исподнее».

Уже позже, когда я перебинтовала бедовую голову своего пациента,

до меня дошло: эти болваны не дразнили, а намеренно отвлекали.

Осмотрев Артура на следующий день, Мерлин сказал, что шов был хорошим, сухим и без нагноений. Отёка не появилось. Но вот толстый тёмный рубец, образовавшийся потом над бровью, был уродливым, как гусеница. Моя первая работа. И не самая лучшая. Артур не раз напоминал об этом после, когда я вытаскивала окровавленные щепки из его спины, вправляла вывихи, промывала глубокие царапины или накладывала припарки на разные части тела после очередной жестокой драки.

«Ты ведь специально мне такой шрам на роже оставила. Чтобы других девок отвадить».

На мгновение я прикрыла воспалённые веки. Затем глаза мои открылись и воспоминание рассеялось. Ощутив под пальцами чужую плоть и кости, забыв о прежней усталости, я включилась в привычную рутину. Арторий перестал болезненно морщиться и вздрагивать от каждого укола иглы. Его разморило от духоты, дурманящих ароматов трав и озёрной воды. Светлая голова стала клониться к низу.

Все мои бездумные и годами отработанные движения, раскалённый как от сковороды воздух, густая ночь и это худой раненный мальчик с загорелым лицом, резкие черты которого в обманчивом свете очага казались мне знакомыми, — всё это неким образом влияло на ход моих мыслей, обращая их в прошлое.

«Меня зовут Арторий. Как нового короля».

Внезапно в памяти возник тот мелкий, незначительный случай, одно из первых осознанных воспоминаний о моей человеческой жизни, что и теперь, спустя столько лет, заставляло меня трепетать.

Я была такой маленькой. Дети не осознают, что они малы до тех пор, пока им не приходится задирать голову, чтобы взглянуть на взрослого. Но я смотрела исключительно под ноги и видела, как близко находилась ко мне земля, какой крошечной я была на самом деле.

Я горела и напрягала все свои силы, чтобы сохранить в тайне свою невероятную, недетскую осознанность. Мне было известно, что сейчас я была ребёнком, а до этого — ещё кем-то. Я знала, что боли, терзавшие мой желудок, в скором времени убьют меня, если я не поем. Но где взять еду? Злые, дурно пахнувшие взрослые люди с рябыми лицами только отпихивали меня прочь, чтобы я не мешалась под ногами. Мне даже перепала парочка тумаков, и я плелась себе дальше, тяжело волоча за собой ноги и облизывая окровавленные губы. Я медленно ощупывала себя под грязным полотном рубашки: тощую грудь, выпирающие рёбра, живот, прилипший к позвоночнику, и отстранено думала о конце своего изматывающего пути.

Когда же он найдёт

меня? Когда заберёт к себе?

Я шла по незнакомой дороге вдоль бесконечных каменных стен, оставив позади городскую площадь и центральные улицы; я была, как в чаду, голова кружилась. Но пелена не застилала мои глаза, я ощущала беспредельную ясность сознания и, даже медленно умирая голодной смертью, я испытывала жалость не к себе — к окружавшим меня человеческим существам. Они, злые и нуждающиеся, вызывали во мне такое острое чувство близости, потому что я чутьём угадывала сходство между их бесцельными поисками и своим кажущимся вечным голодным блужданием.

И тут кто-то крепко сжал мою руку повыше локтя и с силой дёрнул в сторону. Снова кому-то помешала, кого-то разозлила. Я врезалась во что-то мягкое, охнула, неуклюже попятилась, не поднимая головы, но почти сразу же замерла — меня всё ещё держали.

И вдруг — как это описать? — словно артерия разорвалась в груди, из меня, смертельно уставшей, побитой маленькой девочки, вырвалось, как немая молитва, как судорога, страстное и горькое желание привалиться плечом к этой внезапной преграде.

Ежедневно, ежечасно я перебирала в памяти все подробности случившегося, ибо это стало как бы точкой опоры всей моей последующей жизни. Всё, что я делала, что говорила, помимо моей воли определялось этим событием, мысли мои были заняты только тем, что снова и снова воспроизводили его.

Рука, схватившая меня, была худой и детской, пальцы впились, словно когти. И я, даже не успев взглянуть в лицо незнакомцу, тут же сдалась. «Снова побьют, — отстранённо думала я. — Затащат за угол и всю душу вытрясут. Приняли за попрошайку, думают, что с меня есть что взять».

Меня потянули прочь от дороги, в подворотни; я едва успевала перебирать ногами, и тогда меня встряхнули ещё раз, да так, что я клацнула зубами и почувствовала, что в шее что-то щёлкнуло.

— Пошевеливайся! — велел грубый голос, и я наконец подняла глаза, но увидела перед собой только коротко стриженный светлый затылок мальчишки. Судя по одежде, он не был оборванцем. Тощий, но всё же сразу видно, что голодать не привык. Вероятнее всего, это был один из тех мелких проходимцев, что целыми днями шныряют по улицам, выполняя разные поручения лавочников. Что он может отобрать у меня? У него есть куда больше.

Тут меня вдруг обуял ужас. Я сошла со своего пути. Если продолжать идти этой дорогой, то тот, кто искал меня долгие годы, тот, кто ищет прямо сейчас, не обнаружит меня там, где должен. Возможно, вообще никогда не найдёт!

Тогда я из последних сил упёрлась пятками в землю и подалась назад. Мальчишка дёрнулся и обернулся. Я со страхом уставилась на него. С наглыми повадками, недовольный, но не озлобленный, он метнул на меня пытливый — тоже недетский — проникающий взгляд.

И я поняла: этот не выпустит. Этот всё отберёт, до последнего.