Ты у него одна
Шрифт:
Данила, все так же не глядя на нее, ответил:
– Могу… Очень хорошо могу. Теперь… Теперь ты наконец-то сможешь понять меня… Понять, как гнусно ты поступала все эти годы. Презирая и живя рядом. А Ленка… Она была очень влюбленной, очень чистой девчонкой.
– Чистой?! – Эмма даже закашлялась от того, насколько поразило ее его заявление. – После ее-то обмана?!
– А, это ерунда, – Данила беспечно махнул рукой. – Она начала понимать, что теряет меня, вот и принялась бомбардировать меня письмами, звонками, ну а потом придумала, что ждет ребенка. Я ей это простил сразу, потому что понял мотив. И я тебя очень прошу… не
Почти не вслушиваясь в то, что он говорит, с какой-то непонятной болью, звенящей на тонкой ноте, она смотрела на то, как он собирается. Собирается, чтобы снова уйти. Исчезнуть, непонятно куда и неизвестно на сколько. Ей нужно было хоть еще чуточку времени, хоть еще немного, чтобы постараться отвоевать его от чего-то неведомого ей. От кого-то незнакомого ей. Ей уже было плевать на то, что в его словах почти все казалось ей странным. И эта резкая смена настроения. И его манера перескакивать с одной темы на другую, словно он нарочно пытался увести ее от чего-то важного. Запутать ее в ее же собственных рассуждениях. Сейчас для нее это почти не имело значения. Важным было только то, куда, на сколько и зачем он опять уходит. Вся ее сыскная деятельность, начавшаяся поутру со знакомства с подругой погибшей и едва не закончившаяся попыткой покончить с собой, отлетела куда-то прочь.
Черт с ними со всеми! Пусть они погибают. Пусть присылают ей бриллианты, словно нарочно пытаясь натолкнуть ее на какой-то след или раздразнить настолько, чтобы она начала совершать ошибку за ошибкой. Ей на все наплевать. На все! Единственное, чего ей действительно остро сейчас хотелось, так это вернуть себе мужа, который много лет жил с ней отверженным.
– Данила! – жалобно позвала его Эльмира, пытаясь проморгать непрошеные слезы. – Пожалуйста, не уходи. Мне плохо без тебя. Пожалуйста…
Это были минуты его триумфа. Она видела это, но ничего не могла с собой поделать. Она обняла его со спины. Прижалась щекой к мягкой коже его жилета и начала говорить быстро-быстро, почти проглатывая слова.
За пять лет совместной жизни он не слышал и тысячной доли того, что она ему сейчас говорила. Сердце тревожно и сладостно ныло, но пойти на поводу ее мимолетного порыва он не мог. Слишком много было им поставлено на карту, чтобы поддаться вот так вот, за здорово живешь, на бабский каприз. Он почти грубо оттолкнул ее от себя и пошел к выходу.
– Мне плохо без тебя! – прокричала ему вслед Эмма, ударив кулаком в раскрытую ладонь. – Мне больно!!!
– Теперь ты меня наконец-то поймешь, – бросил он на ходу, открывая дверь ее спальни.
– Я не знаю, чего дальше ждать от жизни! Что будет завтра и чем это завтра закончится!
– И тут ты меня поймешь! – чуть более высоким тоном провозгласил Данила, стоя уже на пороге.
– Что я должна понять, черти бы тебя побрали?! Что?! – Выдержка все же изменила ей, она заплакала.
Эмма знала, что слезы сильно портят ее. Лишают ее привлекательности, той неприступной, холодноватой красоты, коей
– Ты словно наказываешь меня за что-то! Но это не наказание, это казнь. Казнь, понимаешь?!
Он не стал отвечать. Повернулся к ней спиной и пошел в прихожую. В последнее время он часто прибегал к этому приему. Куда как проще уйти, чем выяснять то, что давно уже ясно. Зачем ворошить остывшие угли, пытаясь отыскать там хоть какие-то проблески огня. Ничего уже нет. Все пусто. Все…
Данила уже почти вышел за пределы квартиры, когда его невольно остановила ее последняя фраза. Эмма выкрикнула ее ему в спину, почти не соображая, что кричит. Скорее ради того, чтобы не молчать. Чтобы не дать ему вновь трусливо сбежать. Чтобы разбудить в его очерствевшей душе хоть какое-то чувство вины.
– Что ты сказала? – Он вернулся почти неслышно, застыл в излюбленной своей позе, опершись рукой о дверную притолоку, непроницаемыми глазами смотрел в ее сторону.
– Я сказала, что твои экзекуции рано или поздно закончатся. И еще неизвестно, кто окажется наказанным в результате, – тихо произнесла Эмма, всхлипывая на каждом слове и пытаясь не показать своей радости от того, что он все-таки вернулся.
– ???
– Сегодня… Сегодня этот мальчик… он спас меня от самоубийства. Я почти уже решилась прыгнуть вниз головой с балкона, когда он появился из-за угла и погрозил мне кулачком.
Эмма размазывала слезы по лицу и молила бога, чтобы ее слова хоть немного растопили лед в сердце ее Данилы. Чтобы он пожалел ее хоть немного.
Всего лишь час назад он был столь пылок, столь одержим своим животным желанием, что она едва не теряла сознание от его натиска. Но все закончилось быстро и прозаично. Он откатился в сторону. Затем металлическим тоном потребовал объяснений, а когда она сбивчиво, запинаясь на каждом слове, попыталась это сделать, то тут же вскочил с кровати и принялся одеваться…
– Что ты хотела сделать?
Не удивленным, нет, даже не испуганным показался он ей в этот момент, когда она ценой собственной гордости решилась с ним пооткровенничать. Данила выглядел… как бы это поточнее выразиться… Он выглядел потрясающе обрадованным. Так и есть! Более точного определения его чувствам дать было невозможно. Его радость была ошеломляющей. И если первые несколько мгновений Эмма еще немного сомневалась в истинном характере его реакции, то уже через три минуты она окончательно поняла, что он обрадовался, ибо ее супруг высоко вскинул к потолку подбородок, прогнул под немыслимым углом спину и затем оглушительно заржал.
Господи! Она никогда, никогда прежде не видела, чтобы он так веселился. Никогда не слышала такого оглушительного хохота. Хохота, полного издевки и торжества!
Сначала она омертвела. Смотрела во все глаза на то, как он глумится над ее чувствами, и не могла двинуться с места. Лишь пальцы рук, весьма своевременно засунутые в рукава халата, лихорадочно вибрировали. Удивительно, но слезы высохли молниеносно. Словно не она только что всхлипывала и нудила о своей несчастной женской доле, доле брошенной на произвол судьбы супруги. Словно не было только что этого жгучего удушающего желания оставить Данилу подле себя. Оно моментально испарилось при первых же звуках его смеха, гнуснее которого она ничего в своей жизни не слышала. А если и слышала, то давно забыла…