Тяпкин и Лёша

Ганина Майя Анатольевна

– Хе-хе-хе-хе!..

– Вы чего? – обиделся Тяпкин. – Думаете, легко его было вылечить? Очень трудно. Мама целую ночь до утра не спала, всё время к нему вставала, давала пить молочка горячего.

– Передай ей спасибо, – сказал старенький дедушка. – Она добрая, хорошая женщина, я же говорил. Передай ей ото всех нас большое спасибо. Она дома?

– Уехала… – сказал Тяпкин, и вдруг ему сделалось очень грустно, одиноко и захотелось зареветь. – Обещала скоро приехать, а всё не едет… – Сдержался, не стал реветь, сказал басом: – Ешьте идите молоко, а то вон ежики прутся.

В траве и правда показывались и пропадали серые

спинки ежиков. Старички заспешили к миске. Лёша тоже побежал впереди них всех и занял место для старенького дедушки, чтобы тот мог поесть. Вряд ли Любин дедушка разрешит взять молочка ещё, просто подумает, что они баловались и разлили. Но оказалось, что старички сегодня не так жадничали, потом, в миске лежало много кусочков булки, они доставали их прямо руками и ели над миской. Видно было, что им очень вкусно: такие у всех старичков стали довольные лица.

Наелись, даже немного молока осталось ежикам.

Тяпкин и Лёша ещё посидели на пенечке, поразговаривали со старичками, но дедушка на крыльце закричал:

– Люба! Лёша! Домой!

Пришлось попрощаться и идти домой.

Ещё немножко они посидели на крылечке с дедушкой, поглядели, какое красное небо там, где село солнце. Дедушка сказал, что завтра будет ветер, раз небо такое красное. Тяпкин промолчал, но не поверил, потому что одно дело – небо, а другое – ветер. Небо – вон оно где, высоко, а ветер на земле.

Но спорить с дедушкой Тяпкин не стал, потому что заметил, что, когда со взрослыми не споришь, как-то всё лучше получается, без всяких неприятностей. Можно делать как хочешь, но спорить не надо.

Попили ещё молочка и стали ложиться спать.

– Деда, – попросил Тяпкин, когда они с Лёшей улеглись рядом на подушке, – а ты нам песню споешь?

– Спи, ладно, потом, – сказал дедушка, зажег керосиновую лампу, загородил её газетой, выключил верхний свет и сел читать книжку.

Стало совсем темно, и не ясно, что же случилось с мамой, почему она не едет. Тяпкин думал об этом, вертелся, вздыхал и не давал спать Лёше.

– Ты что не спишь, крутишься? – оторвался наконец дед от книжки. – И Лёше спать не даешь, он тоже глазами хлопает. Давно пора спать.

– Не могу я спать, – сказал Тяпкин. – Всё время про маму думаю.

– Никуда твоя мама не делась, нечего про неё думать. Завтра проснемся, позавтракаем и сразу пойдем её встречать, она приедет. Спи.

Дед сел близко к кровати и. стал петь колыбельную. Колыбельная эта была очень старая, и знал её дед давно, её пела его мама, когда он был маленьким, потом дед пел её мне, потому что я рано осталась без матери и, кроме него, петь колыбельную для меня было некому, после уже дед пел колыбельную моему ребенку. Голос у деда был плохой, слух тоже, но и мне и Тяпкину казалось, что поет он очень хорошо.

…Улетел орел домой;Солнце скрылось за горой;Ветер после трех ночейМчится к матери своей.Ветра спрашивает мать:«Где изволил пропадать?Или звезды воевал?Или волны ты гонял?»«Не гонял я волн морских,Звезд не трогал золотых;Я дитя оберегал,Колыбелечку

качал…»

Пока дед пел, Тяпкин повернулся на бочок, подложил ручку под щечку и заснул. Очень он бывал милый и хороший во сне – нос уткнулся в подушку и расплющился, он почмокивал губами и немного сопел. Все маленькие, когда спят, очень хорошие – и щенки, и ежата, и поросята, и дети.

Дед вздохнул, поцеловал его тихонечко, сказал: «Спи, спи!» – и укрыл получше простыней. И тут увидел, что Лёша не спит, смотрит широко открытыми глазами.

– А ты, чучелко, что не спишь? – удивился дед. – днём выспался? Хотел я вас раньше разбудить, да жалко было.

– Нет… – прошептал Лёша. – Дедуш, а ты что пел?

– Песню.

– Мне понравилась… А ты ещё знаешь?

Тогда дед запел ещё песню, которая тоже сначала мне, а потом Тяпкину служила колыбельной, хотя совсем на колыбельную не походила.

Просто дед всю жизнь был очень занят: сначала воевал на германской войне, потом на гражданской, потом боролся за революцию, потом строил социализм – учить колыбельные ему было некогда.

Дед пел:

По синим волнам океана,Лишь звезды блеснут в небесах,Корабль одинокий несется,Несется на всех парусах.

Лёша слушал, повернувшись на бочок и подложив ручку под щечку, – это я так учила его ложиться, чтобы скорее заснуть, – но глаза у него были внимательные и совсем не спящие.

…Есть остров на том океане —Пустынный и мрачный гранит;На острове том есть могила,А в ней император зарыт.Зарыт он без почестей бранныхВрагами в сыпучий песокЛежит на нем камень тяжелый,Чтоб встать он из гроба не мог.

Лёша не знал, кто такой «император» и что такое «почести бранные», как в свое время не знала я и не знал до сих пор Тяпкин, – он слышал сквозь сон эту песню и жалостливо дергал бровями.

«Усачи гренадеры» казались ему таинственными «усачигри надерами», но Лёша слушал, напряженно сощурив глаза, улыбался и вздыхал от горького наслаждения, которое дарила ему песня.

Непонятное, щемящее нежно сердце было где-то вроде бы не в самих словах, а за словами, прикасалось тихонько, как котенок лапкой, к нежному в душе. Лёша слушал и чувствовал, как ему всё сжимает и сжимает сердце, тогда он быстро сказал:

– Спасибо, дедушка, я уже захотел спать.

Повернулся лицом к стене, закрылся с головой простыней и тихо заплакал. Он плакал настоящими слезами первый раз в жизни, не понимал, что это с ним, и не мог остановиться. Было ему и больно и очень сладко. А дед допел шепотом последние строфы: