Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

Злобин Владимир Ананьевич

Это не верно. Судьба эмиграции трагична по существу, трагичен уже самый ее факт, и если Ульянов ее тернового венца не видит, то не потому, что его нет.

Есть целомудрие страданья И целомудрие любви. Пускай грешны мои молчанья. Я этот грех ношу в крови. Не назову родное имя. Любовь безмолвная свята. И чем печаль неутолимей, Тем молчаливее уста.

Самое горькое в нашей судьбе — это что нас осудили оставшиеся на родине друзья. Вот что писала Анна Ахматова:

Мне голос был.

Он звал утешно, Он говорил: «Иди сюда, Оставь свой край глухой и грешный, Оставь Россию навсегда. Я кровь от рук твоих отмою, Из сердца выну черный стыд. Я новым именем покрою Боль поражений и обид». Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух.

Мы к Ахматовой были снисходительнее, когда здесь стало известно ее прославляющее Сталина стихотворение [270] , мы ее не осудили ни единым словом, только пожалели: «Бедная! Вот до чего могут довести нужда и голод».

270

…прославляющее Сталина стихотворение… — Вероятно, имеются в виду два стихотворения: «21 декабря 1949 года», «И вождь орлиными очами…» (Огонек. 1950. № 14), посвященные 70-летию со дня рождения Сталина. Ахматова надеялась, что эти стихи помогут ей добиться освобождения сына, Льва Николаевича Гумилева, арестованного в ноябре 1949 г. Однако надежды ее были тщетными.

Начало трагедии — в России. Отъезд.

До самой смерти… Кто бы мог думать? (Санки у подъезда, вечер, снег.) Знаю, знаю. Но как было думать, Что это — до смерти? Совсем? Навек? Молчите, молчите, не надо надежды. (Вечер, ветер, снег, дома…) Но кто бы мог думать, что нет надежды. (Санки. Вечер. Ветер. Тьма.)

Продолжение здесь:

Стал нашим хлебом — цианистый калий. Нашей водой — сулема.

И здесь же конец:

Мы вымираем по порядку. …………………………….. Невероятно до смешного: Был целый мир — и нет его… Вдруг ни похода ледяного, Ни капитана Иванова, Ну, абсолютно ничего!

Это «ничего» Ульянова пугает. «Через какие-нибудь четыре-пять лет, — говорит он, — мы (т. е. дипийцы) останемся совсем одни. Старая формация уйдет, и ее уход будет беспощадным для нас. Она унесет писателей, редакторов, критиков, унесет читателей — те двести-триста человек, что еще следят за русским печатным словом, унесет журналы — свои создания. Не оставит ни кола ни двора. Создавайте сами. А по части создания за нами не числится ни одного крупного дела… Размеры ожидающей нас катастрофы ужасны. Мы останемся “голыми людьми на голой земле”». Значит, все-таки что-то эмиграция создала, на что-то пригодилась. Ульянов отрицает существование у нас не только свободы политической мысли, но мысли вообще. «Какая мысль у «политики», представленной гниющими обломками разбитого российского корабля? — спрашивает он. — Историкам не так легко будет назвать хоть одну сколько-нибудь значительную либо оригинальную политическую идею, рожденную в эмиграции… Никогда эмигрантские политики не страшны были большевикам, да ничего подлинно антибольшевистского в их деятельности и не заключалось. Большевиков они поругивали для приличия, а всю страсть, весь талант вкладывали в борьбу между собой… Никакой миссии у политиканствующей эмиграции не было и нет».

Читаешь и глазам не веришь. Кто это говорит? Ульянов? Неужели он?

С большим достоинством ответила ему К.В. Деникина. «Известно, что отношение врага — самое характерное определение, — пишет она. — Стоит просмотреть советское отношение к нашей эмиграции. Я уже упоминала, какими способами этот страшный враг пытался (да и

пытается) разложить, скомпрометировать и уничтожить ее, а все читающие советскую печать знают, с какой дикой злобой она отзывалась всегда о нас, отрицая даже, что мы политическая эмиграция, просто: «Кучка продавшихся иностранной разведке авантюристов и уголовных преступников».

В тех же приблизительно тонах ответ Глеба Струве [271] : «В статье Н. Ульянова есть несколько поспешных и неоправданных общих суждений о старой эмиграции, объясняемых, вероятно, недостаточным знакомством с ее историей… Никто не станет отрицать печального факта эмигрантского разъединения и грызни, но отсюда до того, чтобы не считать большевизм главным врагом, далеко… Слишком голословно и огульно и утверждение Ульянова о том, что в эмиграции «нет политической мысли».

271

Струве Глеб Петрович (1898–1985) — историк литературы, критик, переводчик. Участник Белого движения. С 1918 г. в эмиграции.

Она, конечно, есть, и она очень проста. Вернее, не мысль, а несколько положений.

Нам с детства вбивали в голову, что истина, добро, красота, справедливость, свобода — словом, прогресс — налево, а направо — зло во всех формах: ложь, рабство, мракобесие, духовная гибель и т. д. Эту идею, наследство девятнадцатого века, многие впитали с молоком матери, и она подменила их человеческую сущность. «Религия — опиум для народа», — сказал Ленин. А Милюков [272] в течение двадцати лет твердил в «Последних новостях»: «Религия есть реакция».

272

Милюков Павел Николаевич (1859–1943) — историк, публицист, политический деятель. Один из основателей партии кадетов, председатель ее ЦК и редактор центрального органа «Речь» (до 1917 г.); министр иностранных дел в первом составе Временного правительства. В Париже — председатель Союза русских писателей и журналистов (1922–1943), редактор влиятельной эмигрантской газеты «Последние новости».

В этом он, как все вообще атеисты, от Ленина мало чем отличался.

Но после двух мировых войн, революции и сорока лет изгнания мы поняли, что не все, что налево, прекрасно и что не все губительно, что направо. Мы также поняли, что без Бога свободы нет. Это еще не политическая идея в узком смысле слова. Но готовых политических идей Россия и не примет. Их у нее тоже еще нет, хотя она и знает, чего хочет или, вернее, чего не хочет. Идея родится при встрече, когда мы вернемся на родину. Но какова бы эта идея ни была, будущее России в нашем сознании ясно уже сейчас — правовое государство.

Еще в одном грехе винит Ульянов русскую эмиграцию. В том, что на пережитое ею «светопреставление» ее мира не откликнулась никак. Ни одна струна не дрогнула в ответ на небывалые громы. По мнению Ульянова, она «осталась немой, оглушенной, как воробей пушечным выстрелом». И ему кажется, что эта слепота к величайшему посещению Божию — род греха».

На это можно ответить, во-первых, что светопреставление еще не кончилось. Во-вторых, что отклики были, но настолько неудачные, что о них лучше не вспоминать, и, в-третьих, что законы творчества духовного с законами природы не совпадают. Если не трудно знать, когда, скажем, взойдут яровые или поспеет виноград, то совершенно неизвестно, в какой форме и при каких обстоятельствах ответит и ответит ли вообще человеческая душа на то или иное задевшее ее событие. Но молчание в данном случае еще не доказывает ничего, хотя бы оно длилось пятьдесят лет и даже вечность. Судьба России от этого не зависит.

Ульянов не заметил: в нашей судьбе, в судьбе русской эмиграции есть нечто парадоксальное, как бы вечный вызов здравому смыслу. Вот уже сорок лет, как мы на волоске над пропастью. Чего только за это время не произошло в мире. Рушились троны, царства, империи. А мы целы. Волосок оказался прочнее всего на свете. Пережили Гитлера, пережили Сталина, даст Бог, переживем Хрущева. Переживем и конец зарубежной литературы, если он неизбежен, как того опасается Ульянов. Переживем все.

Но «рассудку вопреки, наперекор стихиям» [273] литература новой эмиграции может не только выжить, но и расцвести пышным цветом. Забывать это ни при каких обстоятельствах не следует. Я имею в виду критиков и критику. Ульянов прав: критика сейчас в глубоком упадке. Нет постоянно действующего судебного учреждения. Есть карательные экспедиции, губернаторские нагоняи, урядницкие зуботычины, есть изъявления высочайшей милости, оправдание воров и разбойников, засуживание неповинных людей. Но нет закона и стражей закона.

273

«Рассудку вопреки…» — слова Чацкого из комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума».