Тяжелый дивизион

Лебеденко Александр Гервасьевич

— А может быть, их позвать и поговорить? — предложил Андрей. — Все станет ясным своевременно.

— Это уж вы сами новые методы применяйте, — сухо оборвал Соловин. — Не умею.

Но с отъездом Соловина Кольцов вспомнил предложение Андрея и решил, что предложение дельное.

— Только давайте совместно, — просил он всех офицеров.

— Полагалось бы через комитет…

— И то верно. Какого черта нам путаться? — сказал Архангельский.

— Почему комитет? — загрыз ногти Кольцов. — Это же оперативная работа.

— Комитет надо всячески втягивать…

— Позовем представителя.

Человек восемь фейерверкеров и Табаков, представитель дивизионного комитета,

сидели в офицерской палатке.

— Ребята, — сказал Кольцов, — послезавтра будет бой. Нам дали четыре тысячи снарядов. Все батареи засыпаны снарядами, вы знаете.

— Само собою, — закачали головами фейерверкеры.

— Подготовка будет длиться дня три. Придется поработать.

Фейерверкеры сидели, раскачиваясь на неудобных, подгибающихся офицерских койках.

— Так вот, ребята. Как вы на этот счет?

Фейерверкеры смотрели друг на друга.

— Надо бы в таком разе народу подсыпать. Из передков кого… — сказал Щусь.

— На второй день руки отнимутся, — поддержал Гаврилов.

— Подсыплем, — согласился Кольцов, довольный тем, что разговор сразу пошел по-деловому. — Люди будут. Людей хватает. И даже если гаубицы будут сдавать, в армейском парке сто гаубиц есть для пополнения.

— Здорово, можно сказать! — обрадовался комитетчик. — Вдарить можно.

— А комитет как? — спросил вдруг Бобров.

— Насчет кого? Насчет людей? — снаивничал Табаков.

— Насчет бою.

— А что ж насчет бою? Не царский — Временного правительства приказ. Надо поддерживать. На нашей территории оборона, без аннексий и контрибуций. На чужую землю не пойдем, — закручивал и раскручивал длинный ус Табаков. — Перед боем прапорщик Шнейдеров по батареям пойдет, разъяснять будет. Как от Совета рабочих и солдатских депутатов объяснения…

— А если кто против боя? — спросил, покраснев, Ягода.

— Как так? Кто могёт, ежели комитет… — вскипел Табаков и посмотрел на Кольцова, как смотрят в подстрочник на экзамене.

— Засыпься с твоим комитетом, — буркнул Ягода.

— Ну, бузотеров мы в случае чего под ноготь…

— Э, в пехоте бы тебе сказали, браток…

— То пехота, — счастливо протянул Табаков. — Что ж ты пехоту с артиллерией равняешь?

— Значит, будем, ребята, готовиться, — поспешил резюмировать Кольцов. — Если где что, ко мне валите, ребята… — Он вдруг замялся.

— Слушаем, господин капитан, — сказали фейерверкеры.

— На кой черт нужно было их собирать? — первый же стал недоумевать Кольцов.

— Я ведь говорил, — издевался Архангельский. — Это дело комитета. А раз комитет за нас, так чего же бояться?

— Никто не боится, — обозлился Кольцов.

— А как же, собственно, дела в пехоте? — спросил Зенкевич.

— Говорят, наш корпус наступает. На митингах решили… А вот у соседей плохо.

— Это в Семьсот третьем, Семьсот четвертом полках? — спросил Перцович. — Так ведь это, я вам скажу, сброд. Ни одного действительного, ни одного пятнадцатого года. Всё запасники да детишки девятисотого года. Офицерам там житья нет. В нужники компанией с наганами ходят.

— Это к ним Стеценко повадился? — спросил Кольцов.

— Он вообще связан с большевистской организацией всей армии, — пояснил Андрей.

— Когда этих бандитов вешать будут? — спросил Перцович.

— А теперь начнут, вероятно. Иначе от армии ничего не останется.

Андрей молчал. Таинственные большевики чувствовались повсюду. Прежнее пренебрежительное отношение к ним сохраняли только глупцы. Даже на второй батарее было уже четверо настоящих, партийных большевиков: Стеценко, Берзин, Ягода и Багинский. Но всему виной, конечно, Стеценко. Это он

собрал вокруг себя этих ребят и заставил их связаться с пехотными и штабными организациями. Командир батареи легкомысленно отпустил их в июне в Минск, где какой-то, не то земгусар, не то доктор, так зажег их своими речами, что они приехали совсем взбудораженными. Фамилию его Андрей встречал потом в газетах, и в армейской, и в столичных. Теперь вокруг большевиков люди роятся, как пчелы, целый день. К Стеценке приходят чужие солдаты, приносят листовки и брошюры. Комитет заигрывает с ними. И Табаков, и сам председатель Шнейдеров в выступлениях всегда забрасывают удочку в угол, где сидят большевики. Кроме них, никто не критикует действия комитета. Никто не выступал против Временного правительства. Но после запрещения братания, с началом похода на большевиков, они не поддаются на провокацию, они теперь больше молчат, разве бросят удачную острую реплику, но после собрания ведут свою работу повсюду — у орудий, в передках, в обозе, подрывая в солдатах доверие к офицерам и к комитету.

Встречаясь с Петром, Андрей всегда переживал внутренний зуд. Ему хотелось спросить Петра о многом. Узнать побольше о Ленине, чтобы для себя, для самых тайников своего мышления разрешить вопрос, кто же эти большевики: узколобые сектанты (недаром их не приемлет весь мир — даже самые известные революционеры!) или это действительно люди, которые хотят сказать какое-то совсем новое слово. Но Андрею казалось, что такие расспросы поставят его в положение ученика, тогда как это именно он, Андрей, сообщил Петру первые сведения о человеческом обществе и о месте человека в жизни. С какими же глазами он должен теперь осведомляться у Петра о том, что он должен был узнать первый? Искать помощи в делах убеждений у слабейшего… Нет, это было так же невозможно, как поехать в дивизионную большевистскую организацию и сказать: «Вот я приехал узнать, кто вы такие. Я узнаю и решу, как я буду к вам относиться». Почему это такие естественные поступки кажутся невозможными? Страшно быть смешным, что ли? Остаются окольные пути. Но где они здесь, на батарейной позиции, от которой ближайшая библиотека в двухстах километрах? Да и в какой это войсковой библиотеке можно найти книги о большевиках?

Большевики! Когда обозленный плохим чечевичным обедом канонир Марков ни с того ни с сего ударил дубиной по морде кухонную лошадь, офицеры обозвали его большевиком. В мортирном батальоне отдали под суд каптенармуса, который изнасиловал четырнадцатилетнюю деревенскую девушку. Судьи в приговоре заклеймили его разбойником и большевиком.

«Русское слово», «Биржевка» и кадетские газеты, широко распространившиеся на фронте, кричали о том, что большевики оптом и в розницу продают Россию, что их вожди проехали через Германию в запломбированном вагоне, получив от Людендорфа не только пропуска, но и изрядный куш фальшивых ассигнаций, на которые они теперь издают какие-то газетки и содержат армию шпиков, снующих в массе тыловых и фронтовых солдат. Недаром они науськивают крестьян на помещиков и всячески срывают мирное развитие революции — словом, делают все, что на руку врагу.

За все эти месяцы Андрей не встретил ни одного большевистского оратора, который сказал бы ясно, что большевики с негодованием отвергают все эти обвинения. Казалось, большевики не заботятся о своей репутации у офицеров и готовы, не рассуждая, поднять на свои плечи все негодование, всю неистовую силу противления войне солдат.

Офицеры считают, что большевики проповедуют только то, чего хочет солдатская масса, без всякой оценки этих желаний, — разбойничья демагогия, поход на культуру и общественность.