Тяжелый дивизион
Шрифт:
Солдатские языки развязались. Телеграмма о корниловском восстании сделала больше, чем речи Стеценки, чем вся работа его товарищей.
Добродушный Орлов, напоминающий борца из цирка, узнав, что Скальский и Горелов бежали, а Корнилов выступил против Временного правительства, перекрутил в лапах смушковую папаху домашнего барана, завернул слово в шестнадцать этажей, хлопнул папахой о землю и сознался:
— Чалдон я был, ребята! Помяни бог царя Давида… Закрутило… Гляди — охвицерский защитник нашелся. А теперь Ваньку валять хватит! А все ты, пес тебе в голову, — напустился он на Табакова. —
Табаков и сам был смущен событиями. Он как на оракула смотрел на Шнейдерова, с которым у него была дружба, как у Андрея с Ягодой, еще до производства Шнейдерова в офицеры. Жирные щеки прапорщика были теперь алей обычного, и он, как шаман, говорил не переставая, как будто хотел спрятаться в словесную накипь.
Исповедь Орлова сильно подействовала на батарейцев. Орлова уважали. Он был солдат двенадцатого года, разведчиком заработал два креста, в революцию шагнул смело, на первом собрании сказал, что голову отдаст за революцию, сопроводив эти слова выразительным жестом, от которого слетели все пуговицы на солдатской рубашке. В комитете из солдат он был после Табакова первым. Был бы и первым, если бы не ленца. Когда прошли бурные дни приказа № 1, он ударился в культурническую линию, заразившись от Табакова, который, в свою очередь, перенял эти настроения от Шнейдерова. Он, как и Табаков, гордился тем, что на нем держится мир в дивизионе и сами офицеры обязаны ему своим покоем и сохранением многих привилегий. Скальского он любил, наперекор всему, любовью бравого унтера к бравому командиру.
Бегство подполковника повергло кумир. У Орлова в сознании вылетела какая-то пробка. Больше ничто не сдерживает неприязнь ко всем офицерам, которая была свойственна ему, как и всем солдатам без исключения, как нелюбовь к холоду, голоду или паразитам.
На дивизионном собрании Шнейдеров говорил горячо, как никогда. Он бранил офицеров, генералов, называл их стервятниками, царской челядью, опричниками, помещичьим охвостьем, но солдаты глядели угрюмо и больше не взрывались ни охальнической радостью, ни сочувственными аплодисментами.
Шнейдеров закричал что-то о своих и всего комитета ошибках.
Глухой ропот не убывал.
— Мы больше не допустим подобной мягкости в отношениях к контрреволюционному офицерству…
— Что бы раньше! — вскрикнул кто-то из рядов.
— Ворон считали!
— Поздно поумнели!
— Переизбрать комитет!
— Верно! — раздались голоса.
— А где вы дели Стеценку? — вышел из толпы Багинский.
— Стеценко где? Даешь Стеценку!
Председательствовавший Табаков стучал кулаками по столу. Но голоса вздымались все выше.
— Мы расскажем…
— Бабе своей рассказывай… Даешь Петру!
Кто-то свистнул. На другом фланге в задних рядах свист повторился.
Кто-то колотил сапогами о доску. Это уже не походило на обычное собрание.
— Так дай же сказать! — кричал Табаков.
— Где мы — в кабаке или в воинской части? — взвизгнул, побледнев, Шнейдеров.
Кто-то разрядил наган в воздух.
Батарейцы на минуту примолкли.
— Какой хулиган стрелял? — крикнул Шнейдеров.
— Сам хулиган! Даешь Стеценку!
— К черту… — выкрикнул Федоров, вскочив на зарядный
— Даешь! — кричали батарейцы.
— Новый!
— Голосуй!
— Ребята, угомонись, — разрывался Шнейдеров. — Так никого не выберем!
— А ты смывайся, — кричал Сонин, приставив руку ко рту рупором, — так мы выберем…
— На один вас крючок с Корниловым!
Шнейдеров сел, беспомощно утирая пот платком. Он стал шептаться с Табаковым.
— Ну, кто хочет говорить, выходи, что ли… — рявкнул Табаков.
Уже не раз бывало так, что, давая высказаться, вылиться волне солдатских разговоров, руководители комитета открывали клапан, и давление спадало. А потом опытные ораторы брали успокоившуюся аудиторию в свои руки.
Багинский выскочил к столу.
— Чего, товарищи, баки забивать разговорами! Стеценку ночью угнали. Не без комитета обошлось. А за что? За то, что он на корниловцев шел. Куда убежали офицеры первой батареи? К Корнилову. А это дело для нас не чужое. Чтобы скрутить царской веревкой опять. Помещика на шею. Чтоб спекулянтские делишки покрывать. А комитет все наобещает, а ничего не сделает. Выбрать сейчас новый комитет, чтобы Стеценку выручать.
— Верно, Колька! — кричал, подпрыгивая, Федоров. — Тяни их за хвост, за гриву!
— Скажите им что-нибудь, — шептал Табаков Алданову. — Вас будут слушать.
— Увольте, — закивал резко головой Алданов. — По-своему они правы. Придется вам, товарищи, пересесть с'амееч'ой ниже.
— А вы и рады? — процедил Шнейдеров.
— Чему же радоваться? — пожал плечами Алданов. — Лучше не будет.
— Ребята, я предлагаю вызвать представителя корпусного комитета, — встал опять Шнейдеров. — Пусть он проведет новые выборы. Мы насильно не намерены…
Слова его потонули в криках.
Берзин резал плечом толпу.
— Пропусти Наумыча! — кричал Григорьев. — Он сказанет…
— И сказану, — снял зачем-то шапку Берзин. — Чего представлять там… Как мы порешили… Комитетских к чертовой бабушке. Чего они навоевали, спрашиваем? — Он растопырил ладонь правой руки, загибая пальцы по очереди. — Охвицеров к Корнилову отправили. Отпуска теперь какие? Два года жди отпуска. По солдатам… чтоб брататься… стреляли. На обед тоже гнилая капуста… а то чечевица. А нам теперь житья нет… Которые безземельные… то тем — вешаться. А помещик по три рубля хлеб везет… по двадцать пять продает в городе. Так тут мир нужен. А где ваш мир? Где? — Он подошел, налитой и распаленный, к Шнейдерову. — Ты пузо-то наел, — ткнул он ему в пояс. — А мир куда спрятал?
— Возьми его за воротник! — орали солдаты. — Потрусить малость — легче будет.
— Так я, товарищи, предлагаю… Боброва… председателем… пусть выбирает.
— Верно, Боброва, Боброва! Питерского! Большевика!..
Бобров выплыл от толчка множества рук в середину круга. Он, наклонившись, подтягивал опадающее голенище сапога. А Табаков уже очищал ему место у стола на скамейке.
Бобров поднял руку.
— Ребята, я галдеть непривычный. У нас на собраниях в цеху порядок. Хотите, чтобы я выбирал, так давайте дисциплину. Такую, нашенскую…