Тяжелый дивизион
Шрифт:
Мария Антоновна опустила рукоделие на колени и смотрела на дочь, как смотрят все матери, внезапно увидевшие, что прежней девочки уже нет, что что-то невозвратно изменилось, что из послушного, робкого подростка дочь незаметно стала зрелой, живущей своим внутренним миром женщиной.
— С матерью так говоришь? — развела она беспомощно руками. — С матерью? — Не знала, что сказать еще, и прибавила: — Видно, придется к отцу обратиться. Моего авторитета уже не хватает… Отец с тобою поговорит по-своему! — вдруг окреп ее голос. Она хваталась за спасительную мысль о сухом, властном
— Ничего со мной не поделаете. Ничего! — топала ножкой Татьяна. — Уйду, и все. — И вдруг заплакала и неприятно закричала: — Если не хотите, чтобы хуже вышло… вот увидите, увидите! — И она бросилась, не раздеваясь, на кремовую кружевную накидку девичьей кровати.
— Ну, пошли фокусы, — недовольно сжала и без того узкие губки все время молчавшая Елена. Встала и тоже ушла в свою комнату.
С каждым днем Андрей все больше и больше ощущал неудобства нелегального пребывания в Горбатове. Почувствовав себя здоровым, он взял билет до одного из прифронтовых городов и ночным поездом, никем не провожаемый, уехал на запад.
XVIII. Комендант последней станции
Штаб армии найти было нетрудно. Но здесь сказали, что войска еще на походе — отступают. Могут указать только стоянку штаба корпуса на сегодняшний день. А где он будет завтра — никто не знает.
На станции нельзя было узнать, какой состав пойдет на фронт и вообще идут ли поезда на запад.
Дежурный по станции выразил даже удивление: как можно спрашивать теперь такие вещи?
Андрей не удержался и со злобой рассказал дежурному ходкий в тылу и на фронте анекдот:
— Приходит немецкий офицер на станцию железной дороги. Спрашивает:
«Когда идет поезд на Нюрнберг?»
«В девять часов восемнадцать минут сорок пять с половиной секунд».
Офицер удивляется:
«Почему такая точность?»
«Иначе нельзя, майн герр, — говорит железнодорожник. — Война!»
Приходит русский офицер на вокзал:
«Когда отходит поезд на Киев?»
«А кто его знает, может быть сегодня, может быть завтра».
«То есть как это, в чем дело?»
«Как вы не понимаете? Война!»
Зато можно было беспрепятственно бродить по станционным путям, где стояли подготовленные к передвижению эшелоны и хвосты порожняка. Можно было выжидать, кому первому подадут паровоз, и тогда спешить на приисканное заранее место в пустой теплушке или открытой платформе, рядом с укрытым брезентами автомобилем, на площадке, которую охлестывает холодным дождем, и ехать до следующей станции, так же загроможденной эшелонами и бедной локомотивами.
Здесь опять нужно ловить состав, который уйдет первым.
Эшелоны тупыми концами, без огней, глядели в поле, но ниоткуда не показывался посвистывающий и дымящий паровоз.
Сторож, в жаркой волчьей шубе нараспашку, сказал Андрею, что он уже прозевал состав, который должен был идти прямо на фронт.
— Вот только огни пропали, — лениво показал он вперед маленьким фонарем с зелеными и
Кругом медлительно бродили солдаты с домашними кульками, корзинками и фельдшерскими сумками, использованными не по назначению.
Солдатские отпуска еще не разрешались, но множество одиночек в серых шинелях встречалось по всему пути на фронт. Все это были ловчилы, обслуживавшие личные нужды офицерства, а заодно и свои собственные.
Но Андрею и в этом движении солдат к фронту хотелось видеть доказательство того, что далеко не все еще утомлены войной, не все разочарованы неудачами, — словом, есть еще порох в пороховницах.
Он обошел всю станцию, побывал в депо, но нигде не было никаких признаков, по которым можно было бы заключить, что вскоре со станции отправится поезд.
Дежурный, стремясь (после анекдота) к возможной точности, сказал, что до утра, а то и до полудня поездов на фронт не будет. Через час пойдет паровоз. Он стоит за депо. А возьмут ли кого-нибудь на паровоз, он не знает и разрешений никаких давать не может.
За депо, у красной стенки, действительно дымился на полных парах локомотив. Открытая топка бросала на шпалы жаркое трепещущее пятно.
Локомотив внезапно загудел и сейчас же тронулся. Андрей вскочил на узкую подножку уже на ходу. Вслед за ним повис на поручнях еще один солдат.
Машинист, с лицом в саже, как у трубочиста, пустил обоих без ругани.
— Только не на машину, а там, на дровах.
Дрова беспорядочной кучей были сброшены на тендере. Они стояли торчком, переваливаясь через борта. Белая кора березы светилась в отблесках пламени, которое крыльями алого света вылетало из топки и рвало темноту. Андрей примостился на бревнах, закрыв лицо воротником шинели.
Паровоз летел вовсю, рассекая ночь, закинув далеко в поля клубы дыма, и Андрею казалось, что он нарочно едет не в вагоне, а на паровозе, он спешит по важному делу, от которого зависит сейчас судьба фронта.
Мимо струилась холодная темнота. Искры золотыми мухами неслись по обеим сторонам тендера. Андрей поднял голову и засмотрелся. Золотая муха больно укусила его за щеку. Увидел, как рядом задымился золотой жучок на шинели задремавшего солдата. Он разбудил товарища. И тут же сорвал нагар с рукава собственной шинели.
Золотые мухи стали бедствием. Спавшие на дровах проснулись. Шла война с падающим дождем раскаленных угольков.
Паровоз мчался мимо полустанков и разъездов, и машинист, разогретый, возбужденный движением, смеялся теперь над солдатами и требовал, чтобы они подкинули ему дровец.
— Лафа! Когда еще так поедешь? — говорил он, слизывая ярким языком копоть с усов и губ. — Чертом катим! А что кусается — так это же легче, чем в окопах. Подумаешь, беда!
На станции Даманово Андрей стряхнул пуд угля с шинели и вошел в вокзал. Кто-то при виде его откровенно фыркнул. А зеркало в буфете третьего класса, которое легко было принять за акварельный пейзаж кочковатого болота, показало ему лицо, до удивления похожее на лицо машиниста. Он вылил на платок купленную в буфете бутылку ситро и более равномерно размазал грязь по лбу и щекам.