Тяжелый круг

Дедюхин Борис Васильевич

3

Для поездки в Алма-Ату было отобрано шестнадцать лучших лошадей: из конюшни Амирова двенадцать голов, из онькинской — три и еще одна двухлетка из отделения Аполлона Фомича. Но было еще время команду переукомплектовать или увеличить ее, и Амиров этой возможностью надеялся воспользоваться.

В принципе конный спорт существует не для игроков и не ради зрелищ — в скачках тренеры выявляют самых лучших, чтобы продолжить и развить дальше высококровную породу. Амиров говорил очень убежденно:

— Я не помню своих родителей. Я даже не знаю точно,

кто я по национальности, какой крови — русской, азербайджанской или татарской — во мне больше, но я вполне уважаемый и даже что-то значащий в этом мире человек. Но будь я лошадью, я был бы никто, лошадь без происхождения — не лошадь, Анилин трижды выиграл приз Европы, но его бы и на ипподром не пустили, не будь у него все безупречно в фамильном древе.

Слова Николая Амировича могут показаться несколько парадоксальными, но это не мешает им быть совершенно справедливыми, особенно если речь идет о лошадях чистокровной английской породы.

Из всех чистокровных лошадей за всю историю отечественного конезаводства высший класс показал Анилин. По происхождению он самых что ни на есть аристократических кровей, у него блестящая родословная от первого до пятого рода предков.

Дети Анилина, кстати, почти все удивительно похожие на него внешне, скачут неплохо, очень неплохо, однако не так, как некогда скакал он сам. И уже разные нехорошие выводы кое-кто начал делать, называть стали Анилина «непрепотентным жеребцом», но Амиров твердо на своем стоит, ждет, что вот не сегодня-завтра кто-нибудь из анилиновцев покажет такой класс, что можно будет поехать и на Большой Вашингтонский, и на Триумфальную арку.

Амиров считал своей ошибкой, хотя никому в ней не признавался (он вообще ни разу в жизни не признавал себя в чем-либо повинным, такой уж это человек), что с начала сезона больше чем следовало берег Анилиновых детей, не записывал их на скачки, все выжидал более благоприятных условий. Лето проскочило, весь молодняк, по существу, испытан, лучшие выявлены, а ему все блазнится, что либо Гранат, либо Фальстаф, а может, еще и Прагма с Запонкой в неправом бесчестии остались. Вот почему сейчас к самым рядовым скачкам Амиров относился с негаснущим душевным жаром. Он докучал Олегу своими наказами, рекомендациями, тактическими хитростями, а тот, на беду свою, не понял первопричиной сути, решил, что это обыкновенная блажь тренера.

4

Конечно, после отъезда элитных лошадей в Алма-Ату все на Пятигорском ипподроме несколько померкло и обмизерилось, однако было еще много лошадей, за которыми специалисты и болельщики следили очень пристально. А пристальнее всех Николай Амирович.

Потягаться было с кем, однако и выиграть Прагма была обязана.

Поначалу все вроде бы шло, как и наказывал Амиров. Олег вырвал старт и ушел далеко вперед. И уж никаких шансов не было у других участников, так велик был просвет, но Прагма вдруг на последнем повороте закинулась— махнула через кусты и понесла Олега поперек поля.

Скачку в ознаменование Всесоюзного дня железнодорожника Олег обязан был выиграть на Фальстафе, других фаворитовне

было.

Фальстаф держал голову скачкидва километра и, когда до финиша уж палкой можно было докинуть, вдруг резко завалилсявлево, на скачущую у бровки группу, а шедший ему в хвост жеребец под Зябликом стрелой пронесся мимо.

— Это что за езда? — еле сдерживая бешенство, спросил Амиров.

— Тут такое дело, Николай Амирович… Сам не знаю, как получилось, плут он, Зяблик. Вдруг как заорет: «Олег, ты что делаешь?» Я думал, что, может, кто упал или что еще, взял на всякий случай влево от трибуны, а он и просвистел мимо. Я в посыл, а Зяблик уж у столба.

— Ладно! — только и сказал в заключение Амиров, одно только слово сказал, но были в нем и обвинение и угроза.

5

Молчаливость, замкнутость дочери, ее поздние возвращения стали беспокоить Анну Павловну. Впрочем (самой себе было страшно сознаться), были еще и другие причины для беспокойства, чисто служебного, так сказать, свойства. Нарушая строжайшую инструкцию, Анна Павловна продолжала втайне поигрывать, иногда увлекаясь и даже сильно рискуя.

— Знаете, что с вами сделает дирекция, если узнает? Вас не просто выгонят с работы, вас опозорят на весь Северный Кавказ. Не верите мне, спросите старых кассирш, — остерегал ее иногда Олег, с которым Анна Павловна была доверительна и которому льстила без всякого удержу.

— Ну что сделают, Олежек? Что? — кокетливо переспрашивала Анна Павловна. — Не разорвут же на части?

— На части нет, не разорвут, а привлечь к ответственности, возможно даже уголовной, привлекут.

— Ах, Олежа, вы заставляете меня умирать раньше времени… — задумывалась Анна Павловна. — Ну зачем вы меня загодя-то терзаете? — улыбаясь, вскрикивала она.

И Олег от этих острых, щекочущих нервы разговоров, от заискивающих взглядов взрослой женщины чувствовал себя почти на равных, связанным с ней общей тайной, защитником, покровителем… почти родственником.

Но тем не шути, в чем нет пути, а уж какой тут путь: душа игры — обман, если играет человек, права на это не имеющий.

Кассиршей она была два раза в неделю, а главным ее делом были собачки. Она занималась дрессурой, подготовкой новых номеров, но постепенно, сама не заметив как, всем своим умом, сердцем, вниманием, обратилась в новый мир деятельности. Смутно она понимала, что совершает что-то не то, но сильнее осторожности был соблазн, и никак у нее не находилось времени, желания оглянуться и одуматься. Иногда Олег навещал Анну Павловну дома в отсутствие Виолетты. Ему нравилось бывать в затейливо убранной комнатке: какая-то из кусочков сшитая попонка на тахте, какие-то меховые накидушечки на низеньких табуретах, афиши, фотографии, полусвет от темных занавесей — богема! Пили чай, беседовали вполголоса, как друзья. Стаканы и те — не просто стаканы, а оплетенные соломкой. Ласковые причесанные собачки копошились в ногах, ловя благодарно кусочки печеньица. Анна Павловна показывала разные милые вещицы, которые она стала приобретать время от времени.