Тяжелый песок

Рыбаков Анатолий Наумович

– Данилов, – говорю я, – а твоя девушка сказала бы про тебя? Ты Галю не знаешь? Пожалуйста, я тебе дам любые объяснения, хоть в письменном виде, хоть как... А еще лучше, порви ты эту гадость к чертям собачьим, вон их сколько в поле валяется, не порть жизни ни мне, ни девчонке.

– Нет, – говорит, – так просто ее порвать нельзя.

Поднимает трубку, звонит на коммутатор, говорит Гале:

– Токарева! Оставь вместо себя подмену и немедленно приходи ко мне.

Является Галя, садится, Данилов ее спрашивает:

– Так откуда у тебя эта листовка?

– Я вам уже объясняла, – отвечает Галя, – подобрала на улице.

Данилов показывает на меня:

– А вот старший лейтенант

утверждает, будто он тебе ее дал.

– Я не знаю, что утверждает старший лейтенант, и знать не хочу, – стоит на своем Галя.

Тогда Данилов берет листовку, сворачивает трубкой, чиркает спичкой и поджигает. Когда листовка сгорает, затаптывает сапогом пепел и говорит:

– То, что ты выгораживаешь своего старшего лейтенанта, это по-человечески понятно, но в другой раз советую: ни от старшего лейтенанта, ни от кого другого таких подарков не принимай. А вы, товарищ старший лейтенант, таких подарков впредь не делайте.

– Это не подарок, – говорю, – обратился в порядке консультации по поводу Гамсуна.

– И поступили неправильно, – поучает он меня, – поставили сержанта Токареву в ложное положение, но, принимая во внимание, что вы боевой офицер, я это дело прекращаю, рассматриваю как непродуманный поступок, но предупреждаю вас на дальнейшее. Все, идите, ребята, и больше мне не попадайтесь!

Между прочим, позже Данилов мне сказал, что сразу понял, что я вру, хочу выручить Галю, и он был этому рад, сам не хотел гробить такую хорошую девочку, только не знал, как прекратить дело, так что мое заявление пришлось кстати. Правду говорил или нет – не знаю, но, во всяком случае, вел он себя в этом деле хорошо, попадись на его месте другой, Галя могла бы здорово пострадать.

Но все обошлось, мы с Галей выходим, она усмехается:

– Спасибо! Чем теперь я вам обязана?

– Галя, – говорю, – зря ты так... Не надо, я вчера вел себя как свинья...

– Я не о вчера, а о сегодня, – перебивает она меня, – вчера было и прошло. А сегодня вы явились сюда как мой старший лейтенант, ведь Данилов так и сказал: «Выгораживаешь своего ...» Может быть, вы заявили ему, что я ваша «пепеже»?

– Нет, этого я ему не заявлял, – отвечаю, – так заявлять у меня нет оснований. Просто ты даже не понимаешь, насколько это серьезно и чем могло кончиться.

– Не беспокойтесь, – говорит, – обо мне есть кому побеспокоиться.

– Ну что ж, – отвечаю, – тем лучше, пригодится тебе в следующий раз, передай ему привет, а сама будь здорова!

На этом мы расстались. Я не обратил внимания на ее намеки о защитнике, я его знал: это был наш генерал, командир корпуса, он ценил ее и, вероятно, защитил бы. Не в нем дело... Конечно, два года фронта, нервы истреплются и в двадцать лет, но она была рассудительная и умная девочка, я, наверно, смог бы ее убедить, что я искренне раскаиваюсь в своем вчерашнем поступке. Однако разубеждать ее не было возможности. Вскоре начались бои на Курской дуге, мы пошли вперед, летняя кампания – Белгород, Орел, Харьков, зимняя кампания – Киев, Корсунь-Шевченковская, Ровно, Луцк, Проскуров, Каменец-Подольский, потом опять летняя кампания, мы идем по Белоруссии, входим в Польшу, в конце июля – начале августа сорок четвертого форсируем Вислу и захватываем плацдармы в районе Мангушев. За эти год с лишним я раза два видел Галю, так, мельком, в штабе корпуса, потом командира батальона связи перевели в штаб армии, он забрал в штаб армии и Галю. Ну а поскольку она в штабе армии, то, сами понимаете, видеть я ее не мог. И, как я потом узнал, сразу же по окончании войны она демобилизовалась и уехала: бывших студентов демобилизовывали для продолжения учения, а я еще год служил в Германии в оккупационных войсках.

Стояли мы тогда в Райхенбахе, неподалеку от Хемница, ныне Карлмарксштадт, жизнь продолжалась.

Но Галя не выходит у меня из памяти, крепко врубилась в сердце, я не мог забыть той ночи, когда мы спали вместе в сталинградских руинах, ее детское лицо, доверчивые глаза и запах свежескошенной травы – всего этого я забыть не мог, все это осталось во мне на всю жизнь. Правда, там, в Райхенбахе, у меня был роман с врачом Комиссаровой – капитан медицинской службы, видная женщина двадцати восьми лет, такая же одинокая, как и я, умная, интеллигентная, воспитанная, корректная, с достоинством! Ездила ко мне из Эрфурта, где стоял их госпиталь, и я ездил к ней, была у меня машина «опель-олимпия». Любила ли она меня? Думаю, да! Но, как я уже сказал, была сдержанна вообще, и в проявлении своих чувств особенно. И ее сдержанность была, если хотите, ответом на мою сдержанность, все понимала, а я был сдержан потому, что между нами незримо стояла Галя... Роман с Комиссаровой ничем не кончился. В июле сорок шестого года я демобилизовался, вернулся в Союз и поехал в Москву; в Москве, в Наркомате легкой промышленности, работал один мой фронтовой друг, Вася Глазунов, обещал работу, может быть, даже и в Москве, хотя в Москве, конечно, трудно с пропиской, но все же, мол, приезжай, подумаем, пораскинем мозгами, чего-нибудь сообразим.

У своего фронтового товарища я встретился с другими, всех нас пораскидало, все рвались домой, не у всех он оказался, этот дом. Каждый перестраивал свою жизнь на новый лад, завязывал новые связи, но все же не забывались и старые, скрепленные кровью и тяжелым солдатским трудом.

И вот как-то сидим у моего приятеля, вспоминаем, перебираем, кто, мол, и где, и тут один говорит:

– Ребята, помните Галю Токареву, телефонистку, была у нас в Сталинграде, потом в штаб армии перешла?

У меня сердце замерло.

– Так вот, – продолжает он, – я ее видел, встретил на Ярославском вокзале, она где-то под Москвой живет, а в Москве работает.

– Где живет, где работает? – спрашиваю.

– Не знаю, – отвечает, – мы с ней были мало знакомы, она даже меня не узнала, я ей напомнил наш корпус, батальон связи... Спросил: как, мол, ты? Ничего, отвечает, хорошо. В шубке, в шапочке меховой, дамочка дай бог!

Что вам сказать? Весь январь сорок седьмого года я провел на Ярославском вокзале. Каждый день, без выходных. С семи утра встречал пригородные поезда, вечером с пяти и до двенадцати ночи их провожал. Бывало, и весь день стоял. А морозы – январские, и народу – тысячи, и платформ – не одна, и светает поздно, и темнеет рано... Гиблое дело... Нет Гали... Я и в справочном бюро узнавал: Токарева Галина Николаевна, родилась в Сталинграде в двадцать третьем году... Нет, не значится, нет такой в Москве. Значит, живет где-то под Москвой... А где?

Наступил февраль, я и в феврале стою, хотя и понимаю: зря!

И все же я ее встретил! Да, да, встретил! Представьте себе! В воскресенье утром. Приехала из Тайнинки, где жили ее родители и где была она прописана, хотя фактически жила в Москве, снимала с подругой комнату, училась в Московском университете, на филологическом факультете, на третьем курсе, на воскресенье уезжала к родителям в Тайнинку, а тут приехала – в магазин.

И я говорю:

– Если не возражаешь, и я с тобой, как раз собирался, тем более человек я приезжий.

– Давно в Москве? – спрашивает.

И что-то не случайное послышалось мне в ее вопросе.

– Да уж с месяц, – отвечаю. – А почему ты спрашиваешь, видела, что ли?

– Видела.

– Где?

– Здесь, на вокзале, два раза видела.

– Почему не подошла?

– Ты кого-то искал, боялась помешать.

– Я тебя искал.

Она помолчала, потом сказала:

– Я знала, что ты меня ищешь. Но зачем?

– Галя, – говорю, – вот я весь перед тобой, какой есть, я люблю тебя, всегда любил только тебя одну, и искал тебя, и нашел.