Тяжкие повреждения
Шрифт:
Раз так, можно было бы предположить, что он кое-что знает о вторых шансах. Можно предположить, что он задумается, не следует ли дать кому-то еще один шанс. Но Родди думает, что просить его об этом было бы слишком.
— Нам нравится наша жизнь. Моя жена умеет и любит праздновать, и как раз это мы собирались сделать — отпраздновать счастливое событие, купив мороженого. Вот и все, что она сделала: пошла за мороженым.
Его голос пресекается. Если уж у Родди сердце сжимается, то что говорить об остальных?
—
Откуда он знает, что Родди может себе представить?
Хотя он прав.
— Искупить это нельзя. Ни один приговор этого не исправит. Справедливости тут быть не может. Я просто хочу попросить вас, ваша честь, при вынесении приговора помнить о любящей, работящей женщине, которая наконец-то была счастлива.
Блин. Счастлива. Любима.
Возвращаясь на место, он идет напряженной, немного подпрыгивающей походкой и не смотрит на Родди. Родди кажется себе крохотным, раздавленным, как насекомое, одно из тех, красоты которых никто, кроме него, не видит.
Теперь он слышит, что кто-то еще приближается, подходит сзади, мягкие, мелкие шаги. Девушка. Молодая женщина, совсем рядом с ним, он бы мог до нее дотронуться, если бы немного наклонился и вытянул руку. И она, как будто собираясь наклониться, протянуть руку и дотронуться до него, останавливается на пути через зал. Она очень странно на него смотрит.
У нее ослепительные рыжие волосы, пылающие, распущенные и потрясающие. Платье на ней такое, какое вряд ли подойдет кому-то с такими волосами; длинное, коричневатое и просвечивает, так что ноги видно, и сверху тоже. Она такая худая. Она такая — нет, слабая — не то слово, но чем-то она похожа на стеклянных зверушек, которых бабушка держит в горке. Кажется, что она может разбиться. Рассыпаться.
Кожа у нее бледная и чистая, и ему кажется, что она просвечивает, как платье.
Но главное — это глаза: внимательные, смотрят прямо на него. Не то что она сердится или в любую секунду может вытащить пистолет, скорее она пытается заглянуть внутрь его головы. Он почти кивает ей, так же серьезно, как бы говоря: «Заходи, я тебе рад, делай, что хочешь, осматривайся. Спаси меня».
Происходит что-то, от чего кружится голова, что-то ужасное: его всего, с головы до пят, омывает и затапливает горячая, искренняя, безграничная любовь к этой девушке.
Когда она отворачивается и идет дальше,
Голос у нее высокий и чистый. Она говорит, что она — дочь и что ее зовут Сияние Звезд. Судья говорит:
— Ваше имя, проставленное в свидетельстве о рождении, пожалуйста.
И она вздыхает и говорит:
— Аликс.
Она опять смотрит на Родди своими серьезными глазами. Говорит, что не ненавидит его. Если не ненавидит, то что? Любит? Нет, это он любит. Жалеет — тоже не совсем то.
Она говорит, что хочет только сказать, что у ее матери прекрасная душа.
— Ее тело парализовано, — медленно говорит эта девушка, обращаясь к Родди, как будто дотрагиваясь до него, так, что ему начинает казаться, что кожа у него отслаивается от тела и парит в воздухе, — но только тело, а дух — нет. У моей мамы есть надежда обрести мир, ей может открыться истина об умиротворении духа. Это очень трудно, но нечто столь важное не дается легко. Я просто хочу сказать, что это — надежда. Она существует для каждого, у кого есть потребность.
Ее глаза по-прежнему прикованы к глазам Родди.
У него есть потребность. Он даже думает, что догадывается, что означают ее слова «нечто столь важное» и «умиротворение духа». Но это как во сне, он и понимает, о чем она говорит, и не может это уловить, оно ускользает.
Перед глазами у него все плывет, он теряет силы, как будто сейчас упадет, когда она проходит мимо него, возвращаясь на место. Все как-то хмурятся, шуршат, ерзают, и судья тоже. Как будто во всем зале только Родди услышал хоть что-то из того, что она сказала. На мгновение он почти понял что-то.
— Благодарю вас, — наконец говорит судья, и в голосе у него слышно: что за бред это был?
Родди обижается за нее; хотя, наверное, это с его стороны мелко. А она так щедра, у нее такая большая душа, такой высокий дух, что ей все равно.
— Ну что ж, — судья обращается к Эду Конраду. — Вашему клиенту есть что сказать, прежде чем мы прервем заседание?
Эд смотрит на Родди. А тот внезапно понимает, что встает. Это как в «Кафе Голди»: он делает что-то, чего не планировал и не обдумывал.
И что дальше?
И дальше он поднимается с места в своих строгих брюках и новой рубашке, глядя на человека в черной мантии, который ждет, когда он заговорит, но все дело в девушке. Она сказала ему что-то важное, даже если он не совсем понял, что это означало, и он должен сказать ей что-нибудь в ответ. Что-то, предназначенное для них двоих.
— Простите меня, — выговаривает он. — Я очень, очень жалею о том, что сделал. Я не хотел. Я бы все отдал, чтобы этого не было. Я не знаю, как это вышло. Просто простите меня.