Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой
Шрифт:
— Сейчас же расскажи, что с Флори. Ti prego,умоляю!
— Ne parliamo piu tardi,поговорим потом, — только и ответил он.
Невинные слова, в которых звенел ужас. Я повторила их в уме. Ясно было, что сейчас он больше ничего не скажет, и я отошла от него.
Я, как и вчера и позавчера, поймала попутку до дома и пошла нянчиться с меланхоличным принцем. Поднялась наверх сполоснуться и сидела в теплой ванне, пока не размякла, раскраснелась, заплакала. Как всегда со мной, грусть шла не от одной боли, а от всего, что накопилось, окружило меня стаей гарпий. Я тосковала по своим детям. И что-то было не так с моей синеглазой подругой. Что-то, может быть то же самое, было не так с Князем. Теперь я поняла, о чем он молчал: о своей тревоге
Миша почти никогда не одобрял меня и повторял этот вопрос год за годом. Он меня любил, был моим рыцарем, и все же его доводило до изнеможения то, что он бесцеремонно называл моим «безрассудством». Сколько разговоров начинались с «если бы ты меня послушала»? Я с нетерпением ждала, как встретятся Миша и Барлоццо. Какая великолепная получилась бы парочка холерических пророков! Но теперь мне думалось, что с этими двумя плюс меланхоличный принц мне предстоит стряпать для конгресса мировых скорбей. А кроме них, пожалуй, несколько гарпий принадлежали и мне лично. Моей самоуверенности. Моей нелепой вере, что можно создать простую жизнь из одного только чистого, острого желания такой жизни.
Когда я принимала ванну в одиночестве, Фернандо знал, что мне нужна не ванна, а одиночество. Он долго ждал, прежде чем подняться наверх с двумя рюмочками просекко на маленьком подносе. Я отмокала и плакала. Мы выпили холодного вина, а потом он вытер с меня ванильную воду льняным полотенцем цвета спелой пшеницы. Я без слов сказала все, что хотела сказать. И он, понимая, что молчу я не о трудном дне в оливковой роще, тоже помалкивал. Как я любила его за то, что он не расспрашивал, что со мной, верил, что лучше мне пока оставить это про себя.
Заворачиваясь в халат, я спросила:
— Ты голоден?
— Нет, совсем не холоден. А ты? [4]
— Немного.
— Почему? На что? Ты расскажешь, что случилось?
— Не знаю, что случилось. Ничего не случилось. Все случилось. Восемь часов, и я голодна.
— Ты холодна ко мне из-за времени?
— Я привыкла в это время чем-нибудь подкрепляться. Что за вопросы? Я голодная. Естественное явление. Очень просто — я просто голодна.
— Я не думаю, что холодность — е ип stimolo naturale,естественна. Холодность — это эмоция. Это эмоциональная реакция, отклик на кого-то или на что-то. Ну, скажи мне, к кому ты холодна?
4
Снова игра слов. В оригинале — «голодная» и «сердитая». Английское «hungry» (голодный) итальянец Фернандо понимает как «angry» — сердишься (произносится почти одинаково). — Примеч. пер.
— Я просто голодная. Вернее, былапросто голодная. Зачем искать глубокий смысл в таком простом явлении?
— Я не ищу глубокого смысла. Я просто не понимаю, почему ты холодна. Совершенно не понимаю. Кстати, ты не голодна?Может, стоит что-нибудь поесть?
Спустившись вниз, я увидела, что в камине ярко пылают дрова, а на чайном столике перед ним накрыт ужин. В комнате горели все свечи, а Фернандо возился в кухне, что-то доделывая и устраивая. Пахло жареным луком и маслом.
— Фернандо, что ты готовишь? Чудесно пахнет!
— Я готовлю лук.
— Лук?
— Это просто для запаха. Я же знаю, как ты любишь запах жареного лука. «Жаренный в сливочном масле лук пахнет домом» — не ты ли это говорила? Я не нашел, что еще приготовить, так что будет один лук, ладно?
— Хорошо. Жду не дождусь!
Он нарезал сухие кабаньи
— Ты знаешь пару, которая бы любила друг друга как мы? — Он разливал остатки вина. — Я, когда был маленьким, мечтал, чтобы рядом были люди, которые любят друг друга. Пусть бы они даже не любили меня, меня бы утешило понимание, что они действительно влюблены.
— Вообще-то я знала одну пару, наверное, вроде нас. Я давно о них не вспоминала, но в детстве думала, что они прямо из сказки. И мне хотелось походить на них.
— Кто это был?
— Прислуга. Горничная или, может, экономка и садовник — в южной Франции, в Лангедоке, недалеко от Монпелье.
Мне было двенадцать лет, одноклассница пригласила меня провести август вместе с ней и ее родителями, как она сказала, «на ферме». Рядом с городком Рокфор-сюр-Солзон. Это оказался великолепный дом, шато с башенками и целые гектары сада — совсем не то, что мне представлялось. Но там было несколько овец и маленький виноградник. И та пара — Матильда и Жерар — присматривала за нами с подружкой, когда ее родители на несколько дней уезжали развлечься или на работу. Думаю, мы с Изольдой были очень маленькими для двенадцатилетних, совсем не то, что нынешние девочки. Мы играли в театр, нарядившись в длинные шелестящие платья ее матери, и читали друг другу вслух «Фанни и Цезаря», лежа на солнышке и прикрыв ветками лилий наши не желавшие расти груди — упивались их запахом и видом, толкали друг друга ногами, и головы у нас кружились от восторга.
Помнится, Изольда спросила меня, так ли приятно целовать мальчика, как дышать запахом лилий, и я ответила, что уже проверяла: вовсе не так. Сказала, что Томми Шмидт целовал меня изо всех сил, и не раз, но это и вполовину не так здорово, как нюхать лилии. С Матильдой мы без конца пекли тартинки с персиками и ломали их, еще теплыми, опускали неровные куски в глубокие белые чашки для cafe аи lait,поливали густыми сливками из пол-литровых бутылок и разминали большими суповыми ложками, а потом объедались сахарной масляной массой, пока не начинали задыхаться, и толстели, и становились сонными. Чуть не каждый день мы ходили с Жераром в сумрачную сырую известняковую пещеру на краю поместья, чтобы осмотреть и перевернуть круги зревшего там овечьего сыра. Иногда мы забирались в пещеру без него и толковали о менструациях или о том, как ненавидим сестру Мэри-Маргарет, похожую на ящерицу с черными усиками, и о том, что просто невозможно поверить, чтобы Христос избрал ее своей невестой. Но самое чудесное воспоминание осталось у меня о том августовском вечере, когда я одна осталась с Матильдой и Жераром. Не помню, как это вышло, почему-то Изольде пришлось поехать с родителями в Монпелье, а я попросила разрешения остаться.
Матильда с Жераром жили на третьем этаже шато. Ябывала там однажды, когда они пригласили нас с Изольдой на чай. Очаровательная квартирка, там повсюду была бледная льдистая зелень от цветов и растений. Но летом они жили в «летнем доме», и вот туда они позвали меня ужинать. Они устроили себе жилье в одном из гротов, и, когда Матильда отвела в сторону полотняную занавеску у входа, мне показалась, что я вхожу в кукольный дом. Камень был светлый, как будто выкрашен розовой штукатуркой. И пахло там розами, и было прохладно. Обеденный стол и два стула, маленькая каменная раковина и дневная кровать, покрытая пурпурным мебельным ситцем, расшитым коричневыми шелковыми цветами. На каменном полу стояли миски, корзины дынь, картошки, лука, горшки с мятой — почти не оставалось места, куда ступить. Освещали грот только свечи, погнувшиеся и мерцающие в серебряном подсвечнике, слишком большом для стола, хотя мне казалось, что лучше не бывает. Рядом с гротом была печь — это странное на вид сооружение Жерар сложил сам и очень им гордился. В ней на вертеле жарился цыпленок, и сок капал в подставленную сковородку. На единственной горелке кипела кастрюля с рисом.