Тысяча лун
Шрифт:
Феноменально… Эта книга – жизнеутверждающая в самом подлинном и истинном смысле этого слова.
Эпичная книга, лиричная и удивляющая на каждом шагу… насыщенный и упоительный роман.
Глава первая
Я – Винона.
В ранние дни я звалась Оджинджинтка, что значит «роза». Томас Макналти очень старался это выговорить, но
Мою мать, старшую сестру, двоюродных сестер, теток – всех убили. Они были души из племени лакота, что жило на этих старых равнинах. Я была не настолько мала, чтобы не помнить, – лет шести-семи, – но все равно не помню. Я знаю, что это случилось, так как после солдаты привезли меня в форт и я стала сиротой.
Маленькая девочка меняется много раз. Вернувшись к своему народу, я не могла с ними говорить. Помню, как сидела в типи с другими женщинами и не умела им отвечать. Тогда мне было уже лет тринадцать. Несколько дней спустя я снова обрела слова. Женщины бросились ко мне и стали обнимать, будто я только вошла. Они могли видеть меня, лишь когда я говорила по-нашему. Потом приехал Томас Макналти, чтобы забрать меня и отвезти обратно в Теннесси.
Даже если твой путь пролег через кровь и горе, потом все равно надо учиться жить. Оглядываться вокруг, узнавать, что к чему, растить или покупать всякое, по надобности.
Ближайший к нам городок в Теннесси назывался Парис. Ферма Лайджа Магана лежала милях в семи от него. С войны уже немало лет прошло, но городок все еще кишел демобилизованными северянами. Побитых южан там тоже было немало, но они вроде как таились и форму свою, цвета тыквенной кожуры, не носили. На улицах на каждом шагу попадались бродяги. И солдаты ополчения, которые гоняли бродяг.
У города была тысяча глаз, и все за мной следили. Неуютное место.
Приходя в бакалейную лавку за покупками, я должна была говорить на чистейшем английском, чтобы не приключилось недоброе. Первые английские слова я переняла от миссис Нил, еще в форте. Потом Джон Коул дал мне два учебника грамматики. Я смотрела в них долго, хорошенько смотрела.
Индейцам и так достается, а если еще говоришь, как ручной ворон, то будет совсем плохо. Белые жители Париса и сами говорили не так чтобы очень хорошо. Многие были приезжими – немцы, шведы. Еще ирландцы, вроде Томаса Макналти. Они научились английскому, только когда уже приехали в Америку.
Но раз я молодая индейская женщина, мне, надо думать, приходилось разговаривать не хуже самой императрицы. Конечно, я могла бы просто сунуть продавцу список продуктов, составленный Розали Бугеро, работницей с фермы Лайджа. Но лучше было говорить.
А иначе вот что случалось бы: меня бы били каждый раз, как я появлялась в городе. Правильная речь спасала меня от этого. Какой-нибудь оборванный батрак с фермы смотрит на тебя, видит смуглую кожу и черные волосы и думает, что имеет право сбить тебя с ног и попинать. И никто ему слова поперек не скажет. Ни шериф, ни помощник шерифа.
Избить индейца – вообще никакое не преступление.
С Джоном Коулом, несмотря что он солдат и хороший фермер, плохо обращались в городе, потому что его бабушка или еще какая-то женщина в роду была из индейского
Но изъян Томаса Макналти заключался в его бедности. Мы все были бедны. Лайдж Маган и то был бедняк, хотя владел фермой, а мы стояли еще ниже Лайджа.
Мы были бедные, еще беднее Лайджа.
Когда бедняк что-нибудь делает, он вынужден это делать втихую. Например, если бедняк убивает, он должен это делать очень быстро и потом убегать из леса бегом, как косуля.
И еще Томас сидел в Ливенуортской тюрьме за дезертирство, поэтому при виде военной формы он дергался, хоть и говорил все время, что любит армию.
Я сама стояла ниже Розали Бугеро. Она была чернокожая и святая, вот что я вам скажу. Она выходила в лес на задах фермы Лайджа и стреляла кроликов из ружья своего брата. В славной битве с Тэком Петри – ну, для нас славной, во всяком случае, – когда он и его сообщники хотели нас ограбить и надвигались на нашу усадьбу с неумолимым намерением, Розали отличилась: она перезаряжала винтовки с небывалой скоростью, так говорил Джон Коул.
Но до войны она была рабыней, а рабы, конечно, очень низко стоят в глазах белых.
А я стояла еще ниже ее.
В глазах горожан я была лишь обгорелым угольком из индейского пожарища. Всех индейцев давно прогнали из округа Генри. Чероки. Чикасо. Люди не любят, когда уголек вдруг выскакивает обратно из костра.
В глазах Великой Тайны все души стоят наравне. Все пытаются сделать свою душу настолько тощей, чтобы она пролезла в рай. Так говорила моя мать. Все, что я помню о матери, – как кисет, в который ребенок сложил все свои сокровища и носит с собой. Когда Смерть касается такой любви, в сердце вырастает что-то еще глубже Смерти. Моя мать вечно суетилась вокруг нас – меня и сестры. Она все время хотела знать, как быстро мы бегаем, как высоко прыгаем, и без устали твердила, какие мы красивые. А мы были просто маленькие девочки – там, далеко, на равнине, под звездами.
Томас Макналти иногда говорил, что я хорошенькая, как разные вещи, которые казались ему хорошенькими, – розы, птички и прочее. Он говорил как мать, потому что у меня тогда уже не было матери. Мне было странно, что раньше, когда он был солдатом, он убил на войне много моих сородичей. Может, даже кого-нибудь из моей семьи убил. Он сам не знал.
«Я была слишком маленькая и ничего не помню», – обычно отвечала я на это. На самом деле нет, но разницы все равно никакой.
Когда-то мне было очень странно слушать его рассказы про это. У меня внутри, в середине тела, загорался огонь. У меня был собственный пистолетик с перламутровой ручкой – поэт Максуини подарил, еще в Гранд-Рапидс. Я могла бы застрелить Томаса. Иногда мне думалось, что я должна кого-нибудь застрелить. Конечно, я убила одного из людей Тэка Петри – не во время славной битвы, а в другой раз, когда они напали на нас на дороге. Я ему выстрелила прямо в грудь. И он тоже в меня выстрелил, но не ранил, только синяк остался.