Тысяча шестнадцать дней
Шрифт:
Сейчас сижу в полумраке и пишу тебе. Ты где-то сверху над пылающей планетой. В бесцельно плывущей по орбите станции. Без связи. Без возможности вернуться. Смотришь, как родина превращается в выжженную землю. И впервые мне жаль тебя, брат. Ведь ты мучаешься в неведении. В отличие от меня. Я-то знаю, что мои все живы.
Вот что, бро. Давай постараемся оба выжить. Нам будет, что рассказать друг другу. Ты поделишься потом, что видел в иллюминатор. Я – как отбивались от полчищ насекомых. Жарили крыс. Фильтровали грязную воду. Как я держал плачущую мать за руку. Слушал, как она молится. А еще,
Не верится, что раньше было иначе. Когда-то я рвался дальше от них. Дурак. Сейчас запоздало дорожу каждой минутой. Просыпаюсь среди ночи и прислушиваюсь. Укрываю одеялами. Щупаю пульсы. Долго смотрю на них. Вспоминаю прошлое. Размышляю обо всех нас. Особенно о тебе, бро. Мне вдруг незачем стало быть лучшим.
Мой мир вдруг внезапно лопнул, как орех. Осталась лишь сердцевина. Снова лишь самое главное: папа, мама и ты. Как в детстве. Мать жарит оладушки. Отец возится с великом. Мы делаем уроки. Ты, как всегда, слева, ближе к сердцу. Заглядываешь через плечо в мою писанину. Сопишь над ухом. Я даже слышу твой голос. Спрашиваешь, какое сочинение задано. Я хихикаю и закрываю ладошкой часть выведенной строки “Как я провел…” Ты смеешься и пихаешь меня в бок. Мне ни капли не больно.
“Я понял! Я понял!” – кричишь ты. Разворачиваешь свою тетрадку и пишешь ровные буквы.
Только это и делает меня счастливым. Вот эти мгновения.
Пожалуйста. Брат! Давай начнем все сначала.
Сразу после Апокалипсиса.
Хочешь, я напечатаю солнце?
До конца смены оставалось минут тридцать, когда подвернулся долгожданный момент и начальник цеха отвлекся на новеньких. Ленка ловким движением сунула два пакета биочернил в карман халата и с бьющимся сердцем замерла над печатным полотнищем, где крошечные тканевые сфероиды нарастали под курсором принтера и превращались в человеческие щитовидные железы. Никто не обратил на Ленку внимания, и летающие роботы-счетоводы плавно проплыли по цеху к дальним столам. Теперь нужно просто не забывать в отчете всю неделю приписывать к браку лишние граммы, чтобы цифры свелись воедино, и никто не понял бы, что Ленка воровка. Тащит коммунистическую собственность, чтобы продать в запрещенном Контранете. Пусть думают, что она халтурщица и раззява. Ленке давно уже не стыдно. Но страх никуда не делся, и Ленка старалась соблюдать крайнюю осторожность: в раздевалке делала вид, что стесняется, и под прикрытием дверцы шкафчика незаметно перекладывала пакеты с биочернилами из кармана в бюстгальтер.
– Буланова, ты на соревнования после смены идешь? – сквозь шум от принтеров раздался вдруг звонкий голос комсорга Маши Кудрявцевой. Ленка посмотрела на розовощекое Машкино лицо под красной косынкой, пожала плечами, но потом прикинула: отказ вызовет подозрение. На нее и так уже начали коситься. Ведь она единственная отлынивала от всех мероприятий «молодых коммунистов» в последнее время. Начальник недавно спросил, нормально ли у нее со здоровьем и не нужно ли ей записаться в санаторий. Ленка, конечно, вывернулась, быстро сочинив историю про взятое обязательство по изучению трудов древнего мыслителя Маркса с подшефным кружком юного дезинсектора. Теперь же отказываться было чревато, и потому Ленка нарочито громко ответила:
– Конечно, иду. – Пусть все видят, что Ленка такая же, как все.
Соревнование по управлению беспилотниками длилось часа два. Ленка нервничала,
– Видела? Чертыхалов прорвался! Ну дает! Вон его беспилотник, синий, – запрыгала Кудрявцева, и Ленка ей подыграла: тоже закричала «ура» и пару раз взмахнула руками, чувствуя, как под грудью колыхнулись нагретые телом пакеты с биочернилами.
Во всем этом был один приятный бонус: на электронном счетчике баллов помимо стольника за отработанную смену добавились еще шестьдесят: тридцатка за участие в общественно полезном мероприятии, десятка за положительные эмоции, двадцатка за положительный образ комсомолки и здоровый вид.
Система была проста: здоров, красив, счастлив, трудишься во благо других, занимаешься спортом, поддерживаешь активность – получай трудовые баллы и трать их потом на что хочешь, так же, как когда-то древние «сорили деньгами». И все старались. Стахановцы на Марсе сверх нормы, опережая план, добывали вольфрам. Бамовцы протягивали рельсы через Ближний восток к странам Африки. Все улыбались, качали мышцы, пели и танцевали в кружках, а на заработанные баллы покупали машины и дачи. Каждый житель КоммунСоюза получал по заслугам и потребностям, если достоин. И такими были почти все! И только Ленка ощущала, что несчастна.
К дому Ленка в тот вечер добралась с тяжелым сердцем, и предчувствие ее не обмануло. Вошла в квартиру, включила режим засова, вынула и кинула на стол пакеты, прислушалась. Из средней комнаты раздавались тихие всхлипы и тонкоголосые завывания.
Ленка отперла комнату, опустилась на пол рядом с матерью и попыталась ее успокоить. Мать сидела, уткнувшись лицом в колени, обхватив голову руками, и раскачивалась из стороны в сторону, подвывая, как больная собака.
– Мам! Испугалась? Ну, прости, прости. Мне пришлось задержаться.
– Ты – Лена? – отняла руки от лица мать и посмотрела на Ленку испуганным взглядом.
– Ленка, твоя дочь, – привычно ответила Ленка и погладила красную мокрую щеку матери.
– Ты меня бросила? – спросила мать, как делала каждый вечер, когда Ленка возвращалась. Снова и снова. Изо дня в день. Раскрасневшаяся и наверняка опять прорыдавшая весь день в голос, и кто знает, слышали ли ее соседи. И хотя звукоизоляция была по всему периметру, Ленке казалось, что крики из их квартиры разносятся по всему дому.
– Я тебя не брошу, мам, – ответила Ленка, как и всегда. Это был их ритуал с момента начала болезни матери: сначала долгие уговаривания остаться дома вместо работы, потом вот эти вечерние материны: «Бросила меня?» и утром неизменное Ленкино: «Я вернусь, я тебя не брошу. Я иду печатать тебе солнце».
Мать у Ленки болела давно. Подолгу сидела на больничных, и с ее счета списывались за это баллы. Переходила с места на место, но нигде долго не задерживалась. Много плакала. То спала сутками напролет, то, наоборот, мучилась бессонницами и мигренями. Диагнозы ставились разные, от «симуляции из-за легкой усталости» до «депрессивного психоза на фоне выгорания», но лечение было сумбурным, интуитивным и даже вредным. Мать закормили нейролептиками, и ей стало только хуже. А потом однажды Лена услышала от врача: «Вам бы ее обнулить. Вызовите бригаду через ноль-два». И больше к врачам они не обращались.