Тысяча сияющих солнц
Шрифт:
Рашид, как повелось, являлся домой со свежими новостями о войне. Лейла уже с трудом понимала, кто с кем объединился и против кого воюет. По словам Рашида, Сайаф сражался с хазарейцами. Хазарейцы бились с Масудом.
— А Масуд дерется с Хекматьяром, которому помогают пакистанцы. Масуд с Хекматьяром — смертельные враги. А Сайаф выступает на стороне Масуда. Хекматьяр — тот поддерживает хазарейцев.
Непонятно было, на чью сторону перекинется непредсказуемый узбек Достум. В восьмидесятые Достум сражался с Советами бок о бок с моджахедами, а когда советские войска ушли, переметнулся к Наджибулле и даже получил из его рук медаль. Это, правда, не помешало ему опять
В Кабуле (особенно в Западном Кабуле) бои были в разгаре и черные грибы то и дело вспухали над заснеженными крышами. Посольства закрылись. Школы не работали. В приемных покоях госпиталей, говорил Рашид, раненые истекают кровью, и никто не оказывает им помощи. В операционных руки-ноги ампутируют без наркоза.
— Но ты не волнуйся. За мной ты как за каменной стеной, цветочек мой. Пусть кто-нибудь только попробует тебя обидеть. Я ему кишки выпущу и заставлю сожрать.
В ту зиму вокруг Лейлы словно выросли глухие стены. Ей мерещилось чистое небо детских лет, когда они с Баби ходили на турниры по бузкаши [44] , отправлялись с мамой за покупками, свободно гуляли по улицам с Джити и Хасиной и сплетничали про мальчиков, сидели с Тариком где-нибудь на поросшем клевером берегу ручья на закате дня, загадывали друг другу загадки и поедали конфеты.
44
Состязание по бузкаши (козлодранию) всегда проходит в первый день весны, первый день нового года. Бузкаши — национальная страсть афганцев. Чапандаз — мастер-наездник — выхватывает из гущи схватки тушу козла и пускается вскачь вокруг стадиона, чтобы вбросить козла в специальный круг, а все прочие участники всячески стараются ему помешать — толкают, цепляются за тушу, хлещут всадника кнутом, бьют кулаками, — пытаясь добиться, чтобы он выронил козла (X. Хоссейни. «Бегущий за ветром»).
Только мысли о погибшем возлюбленном заводили ее слишком далеко: не успеет оглянуться — как перед ней предстает обожженное тело Тарика на далекой госпитальной койке, и неизбывное горе поднимается из глубины души, и желчь разъедает глотку и не дает вздохнуть. Тогда Лейла старалась вызвать в памяти образ ручья, журчащей воды, омывающей ей ноги, и не дать жутким картинам обступить ее со всех сторон.
Уборка да стирка, тряпка да жестяное корыто — так и прошла зима 1992 года. Иногда душа ее словно выходила из тела, взмывала в воздух — и тогда Лейла видела саму себя, склонившуюся во дворе над корытом, рукава закатаны, распаренные руки трут в мыльной воде белье Рашида, и ее охватывало непередаваемое одиночество, словно она на необитаемом острове, а вокруг ни души, только вода до самого горизонта.
Когда на дворе было слишком холодно, Лейла бездельно слонялась по дому, неумытая и непричесанная, водила пальцем по стене — передняя, лестница, вверх, потом вниз, — пока не натыкалась на безрадостный взгляд Мариам — та перебирала на кухне белый перец или разделывала мясо. Сумрачное молчание окутывало Лейлу, молчание, пышущее ненавистью, словно нагретый летом асфальт жаром, и она удалялась в свою комнату, садилась на кровать и безучастно смотрела, как за окном падает снег.
Как-то Рашид взял ее в свою обувную лавку-мастерскую.
Шагая
Лавка Рашида оказалась больше и светлее, чем Лейла себе воображала. Он усадил ее за свой захламленный верстак, весь в обрезках кожи и старых подошвах, показал свои молотки, колодки, абразивный круг. Голос у него был громкий и гордый.
Потом Рашиду вдруг вздумалось залезть ей под бурку и погладить по голому животу. Пальцы у него были холодные и шероховатые — и Лейле сразу вспомнились руки Тарика, мягкие и сильные, с выступающими жилами на тыльной стороне ладони, которые почему-то всегда ее особенно трогали.
— Быстро растет, — произнес Рашид. — Крупный мальчик родится. Настоящий пахлаван, совсем как его отец.
Лейла быстро одернула платье. Когда Рашид высказывался в этом духе, душу ее наполнял страх.
— Как у тебя складывается с Мариам?
— Все замечательно.
— Это хорошо.
Лейла не стала рассказывать мужу про их первую серьезную схватку несколько дней назад.
Она зачем-то спустилась в кухню. Мариам выдвигала ящик за ящиком — заглянет внутрь и с грохотом захлопнет. Куда-то запропастилась длинная деревянная ложка, которой Мариам мешала рис.
— Куда ты ее положила? — повернулась Мариам к Лейле.
— Я? — удивилась Лейла. — Да я ее в глаза не видела. Я и в кухне-то почти не бываю.
— Я заметила.
— Это что, упрек? Ты же сама хотела. Если хочешь поменяться со мной, я могу заниматься готовкой.
— Значит, у ложки выросли ножки, и она — топ-топ-топ — ускакала. Ты это хочешь сказать?
— Я хочу сказать... — Лейла еле сдерживалась, хотя обычно покорно сносила ехидные замечания и тыканье пальцем, — хочу сказать, что ты ее, наверное, не туда положила.
— Не туда? — Мариам рывком выдвинула ящик. Ножи звякнули. — Ты здесь сколько обретаешься, несколько месяцев? А я в этом доме прожила девятнадцать лет, дохтар-джо. И эта ложка всегда лежала здесь. Ты еще и первую пеленку не успела обкакать, а ложка уже была тут.
— И все-таки, — Лейла стиснула зубы, — может, ты ее переложила и забыла?
— А может, это ты ее спрятала, чтобы позлить меня?
— Низкая, жалкая женщина, — вырвалось у Лейлы.
Мариам вздрогнула всем телом и поджала губы.
— А ты — шлюха и воровка. Вороватая потаскуха, вот ты кто!
В общем, крику было много. Правда, до битья посуды дело так и не дошло. А вот разных дурных слов женщины не жалели — Лейла до сих пор краснела, стоило ей вспомнить, какие выражения ей довелось употребить. И как легко, оказывается, вывести ее из себя — фу, как стыдно!
С тех пор жены не разговаривали друг с другом. Однако в глубине души у Лейлы копошилось что-то вроде мстительного удовлетворения — она дала себе волю, досыта накричалась, выплеснула накопившуюся злость, облегчила душу.
А вот интересно, ведь Мариам, наверное, испытывает сейчас то же самое?
После ссоры Лейла убежала наверх, кинулась на Рашидову кровать, уткнулась лицом в подушку и заплакала навзрыд. Ей казалось, родителей убили только что, такое горе вдруг охватило ее. А Мариам в кухне все не унималась: