"Тысячелетие МашыаХХХа"
Шрифт:
Все работы, которые им нужно было сделать на далекой планете, были тщательно записаны в толстых книгах, занесены в память многочисленных компьютеров и даже выбиты на многочисленных металлических и каменных пластинках, которые планировалось оставить на этой планете после отлета. Всё было продумано, просчитано и запланировано. Но ни в одной книге и ни в одном плане всё равно невозможно было придумать и описать тот восторг, который будет испытывать человек, который сделает этот самый "первый шаг". Невозможно описать его мысли, эмоции, сумасбродные обрывки мыслей и суматошную радость, гордость и груз многотысячелетней ответственности перед всем человечеством, которая сразу же опустится на плечи этого человека после его первого шага по Марсу. – "А как же иначе"? – думал Зафод. – "Ведь только его имя, имя первого человека, ступившего на поверхность Марса, как имя Галилея… или там… имя Циолковского… или имя Гагарина – будут знать, и помнить миллиарды землян все следующие многие тысячелетия существования земной цивилизации. Именно его имя будут помнить миллиарды человеческих существ, живущих в данный момент только на планете Земля, но уже делающих робкие шаги по освоению иных планет. Именно эти самые первые шаги. Самые ответственные. И самые опасные", –
Коваль И.Г. "Песня космических философов"
"А вот кто, всё-таки, сделает этот шаг? Точнее, кому же, всё-таки, доверить его сделать?" – вот о каких пустяках думал сейчас командир космического корабля Зафод. А о чем ему еще было думать? Полет протекал на редкость успешно, спокойно, по плану. Вся техника и аппаратура работала идеально. Курс и скорость выдерживались с огромной точностью относительно предварительных и запланированных расчетов. Земля тщательно корректировала любые минимальные изменения полета. Экипаж корабля работал идеально. И тем более, сейчас было время отдыха, и командир всё чаще задумывался именно об этом первом шаге. – "Вот летят на корабле семь человек экипажа. Семь практически идеальных человеческих существ, отобранных из огромного числа претендентов. Все умные, выносливые, талантливые, многогранные. Элита земной цивилизации. Все достойны этого самого первого шага. Здесь уже возникают некие этические вопросы. Какие же джентльмены более достойны сделать первый шаг, а какие менее достойны? А стройной шеренгой из семи человек в скафандрах они никак не смогут сделать этот первый шаг. Да и не захотят. А кого выбрать, чтобы остальные не обиделись на всю оставшуюся жизнь и не довели его, командира корабля до истерики? А может всё-таки присвоить этот первый шаг себе самому? Ведь он мечтает о нем всю свою сознательную жизнь. Это, конечно, несколько нескромно. Но зато надежно. Или выпустить того, которого не жалко?" – это уже шутки начали побеждать в мозгу почти заснувшего командора его более мудрые и серьезные мысли. – "Эх, тяжела она, доля командира. Вот именно для решения подобных проблем и нужны настоящие командиры. Строгие, но справедливые!" – Погордившись немного собой и своими командирскими преимуществами перед остальными членами экипажа, Зафод начал вспоминать прочитанные книги о Гагарине и Королеве. "Какими, всё-таки, критериями пользовался руководитель космической программы Королев, выбирая именно Юрия Гагарина из целой когорты точно таких же отборных и достойных кандидатов? Выносливость? Ум? Или красота? Или обаяние? А может, – кого было не жалко? Ведь предприятие было смертельное. И все об этом знали? Может и первый шаг на Марсе объявить смертельным номером и всё-таки шагнуть самому"?
Липкович. Израиль. Иерусалим.
"Да. Этого не может быть. Не может быть уже потому, что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила. Так что заседание не состоится", – сегодня эти строчки из любимого литературного произведения постоянно крутились в голове Евгения Липковича. Сегодня он удрал ото всех. Он бросил свои лаборатории, сбежал от своих сотрудников, отключился от всех видов связи, от интернета, и отдыхал здесь, в маленьком тенистом садике, рядом со своим институтом. Всё чаще и чаще у Липковича дрожали руки. И не только руки. И это было не старческое дрожание. Это был результат огромного нервного напряжения. Слишком страшными вещами занимался он и его подчиненные в последнее время. Слишком огромной была ответственность. Слишком ужасными были мысли о том, что все те фантастические замыслы, которым были посвящены почти все его зрелые годы, и не только его, что всё это может свершиться. Разум отказывался раздумывать над возможными последствиями. Разум отказывался принимать решения. Разум отказывался повиноваться фанатизму иудаизма. А ведь именно для решения его задач и целей были направлены колоссальные усилия израильской науки и его лично, Липковича Евгения, ведущего руководителя ряда сверхсекретных научных программ.
"Благословен Ты, что не создал меня гоем!" – по привычке произнес он ежедневную молитву…
Был ли он фанатиком? Вряд ли. Мысли про богоизбранность еврейского народа с детства внушались ему, как и большинству остальных евреев. Мысли эти были привычны, гордость за то, что в их жилах текла какая-то необычная субстанция, не похожая на кровь остальных, переполняла бессмысленной гордостью его еще тогда детскую душу. Он гордился своей кошерной кровью, как первоклассник гордится своей новой ручкой или тетрадкой, как спортсмен гордится своим рекордом, как красавица гордится своей природной красотой и женственностью. Это было уже подсознательно. Это было уже в генах. Думал ли он тогда, в детстве, которое прошло в далекой России, точнее в нынешней Белоруссии, в городе Минске, думал ли он, что именно его знания скоро станут основным секретным оружием могучего Израиля? Что под его руководством будет создано одно из самых сложных и самых страшных вооружений нынешней цивилизации? Что именно он будет курировать все разработки этого оружия и внедрять их в жизнь? Думал ли он, начиная эти работы, что когда-то придет время "Ч", которое испытает на прочность всю земную цивилизацию? Которое поставит ребром главный вопрос из древних, тайных знаний – быть или не быть абсолютной еврейской власти над всеми остальными народами? Быть или не быть Машыахху? "А может это именно он и является этим самым Машыаххом? А почему бы и нет?" – Мысль, конечно, кощунственная. За такие слова даже его бы не пожалели, уничтожили, потому что за право называться нынешним Машыаххом, особенно после начала времени "Ч", сражались очень многие Высшие из руководства ортодоксальных иудеев. И те люди были не чета ему, Евгению Липковичу, который к власти и не стремился
"Чем больше я старею, тем больше в меня прорастают идеи сионизма, Торы и Талмуда. Тем ближе они для меня становятся, и тем решительнее я хочу помочь их исполнению", – вспомнил Липкович слова кого-то из Высших.
Были ли все его решения разумными и правильными? Да какая разумность у фанатиков? Липкович вспомнил, как его когда-то давным-давно наставлял один из Высших. – "Даже если наше решение является очевидной ошибкой, очевидной для всех низших, ни в коем случае нельзя признавать эту ошибку. Нужно идти с ней до конца и нести ее как решение, исходящее от самого нашего Б-га, нести как скрытую абсолютную мудрость, переданную только нам, Высшим, нам, Посвящённым. Переданную Б-гом только нам в тайной Устной Торе, которую никто не знает, кроме нас. И никто не узнает. Это должно быть всегда. Ибо ошибку с течением времени можно будет исправить, а вот пошатнувшуюся веру в Б-га и в нас, как повелителей его, – исправить нельзя".
Сейчас, в старости, Липкович всё чаще приходил к мысли, что всё, что он сделал, было огромной глупостью. Глупостью человеческого несмышлёныша, которого подкупили пряником или красивой игрушкой, как ребенка. Точнее покупали постоянно. То деньгами, то должностями, то обещаниями власти, неприкасаемости, карьерным ростом, будущей славой… Похоже, он был и остается просто игрушкой в руках людей более хитрых, более ничтожных, более фанатичных, более непредсказуемых и более ужасных, чем даже он сам. Он является игрушкой в руках людей, в которых давно уже, возможно на протяжении многих и многих столетий, нет, и не было уже ничего человеческого. Которые жили только мечтой о приобретении абсолютной власти над иными народами. Власти – любой ценой. Даже ценой существования всего человечества.
Но он и сейчас упорно гнал от себя эту мысль.
Койот. Отряд. Лес.
После долгих шутливых разговоров, споров, ругани, взаимных оскорблений, грустных воспоминаний о своей жизни, друзьях и близких, возле костра зависла непривычная тишина. Было слышно только, как потрескивают уголья в костре, пищат комары, да покашливают наиболее сильно спорившие собеседники, сорвавшие голос. Все уже наелись, наговорились, наругались, и можно было уже спокойно пойти отдыхать. Но вдруг глаза Койота, сидевшего возле самого костра и время от времени подбрасывавшего туда новые поленья, расширились, и он страшным театральным шепотом спросил у всех:
– А вы слышали про Черного Москвича?
– Чего? – насмешливо протянул сидящий рядом с Койотом Сергей-458-й. – Какие еще москвичи? Они давно уже повыздыхали все после этого кошмара. Глупостей-то нам как раз и не надо. Мы ж не дети, чтобы сказки вечерние слушать.
"Дорогие мои москвичииии"… – кто-то пропел страшным басом знакомую с детства песенку. Все знали, что такое Москва, что она была столицей прежней России, и что там когда-то жило огромное количество народа.
– Ну, не хотите, как хотите, – тут же согласился Койот без споров и настойчивых уговоров. Он был местным крестьянином, случайно прибившимся к отряду. Он был практически безграмотным, знал очень немного, и поэтому выглядел слишком простодушным и наивным среди старожилов этого военного отряда, которые почти все были грамотные и много знающие, если, конечно, сравнивать с Койотом. – Только это правда.
– Ну, давай, рассказывай эту свою правду. Послушаем, – согласились заскучавшие собеседники. Было еще не очень поздно, и спать не хотелось.
– Да вы знаете, – начал свой страшный рассказ Койот уже не страшным, а каким-то замогильным голосом, столь нужным в такую позднюю ночную минуту, – что не все умерли там, – он махнул головой в сторону заброшенных лесных массивов, где когда-то действительно стоял город Москва. – Многие из них разбежались после Катастрофы в разные стороны, в том числе и к нам, а многие и выжили в тех страшных условиях. Но только со временем стали совсем дикими, обросли длинной черной шерстью, перестали носить одежду, кожа их огрубела, и стали они похожи на больших и страшных могучих обезьян. Но при этом не утратили способности говорить. Да! Оттуда иногда такие чудища выходят, что я вам и описать не смогу. Эти, обросшие, самые простые. Так вот. Жили они небольшими стаями, питались зеленью, листьями, птицами, яйцами, мясом…
– Да говори короче. Жрали всё, что только можно жрать, – это кто-то нетерпеливый торопил Койота.
– Да. Ели они все, что росло, бегало и летало в округе. При этом им было абсолютно всё равно, чистая это пища или нет, – Койот явно намекал про радиоактивные и нерадиоактивные продукты. – Давным-давно уже они не были людьми, давным-давно не только питались всем, что было съедобно, в том числе и человечинкой, но и частенько нападали они на обычных людей, на наши деревни, которые тоже выжили кое-как, хоть и попали в иудейское рабство. И так получилось, что однажды один могучий Черный Москвич… да, кстати, здесь всех таких одичавших людей, многие из которых даже на людей не похожи, называют "москвичами". И боятся больше, чем разбойников, еврейских солдат или даже самих еврейских наших хозяев. Так вот. Однажды один из таких Черных Москвичей, которого все так и назвали – "Черный Москвич", вместе со своими остальными не менее черными москвичами, напал на деревню Козюлино, которая неподалеку от нашей стоит, если хотите, я вас к ней проведу, и там вам всё то, что я рассказываю, подтвердят. Напали они ночью, угнали скот, убили несколько человек, захватили несколько детишек и подростков, и забрали это всё с собой.