Тюрки и мир. Сокровенная история
Шрифт:
Однако факт фактом, деление Церкви на Римскую и Греческую начал Феодосий I, потому что первым понял: разделение неминуемо, ибо термин «христианство» каждая страна понимала по-своему, каждая вкладывала в понятие о вере свой смысл, свою идеологию, чтобы видеть себя (свой народ) первой среди других.
Это – важный посыл, он дает ключ к объяснению многого в истории народов.
В нем причина деления христианства на национальные Церкви – деление, которое всегда пряталось за ширмой теологического несогласия. Пусть не с общим, с частным, с отдельными словами и смыслами учения о Христе. Зная, что сын человеческий без греха не бывает, политики находили повод для спора. И добивались своего. Так было всегда и так будет
Вот почему ныне существуют десятки христианских Церквей, сотни сект, все они руководствуются Библией, но читают ее иначе. Каждая по-своему. Человеческий фактор в поиске истины определяющий, желание людей здесь главное.
Бог для всех един, но люди, почитающие его, разные.
Мысль о своей собственной Церкви, что проснулась в сознании прибывшего в Рим императора Феодосия, естественно, тайно вынашивали и на Ближнем Востоке. Не могли не вынашивать, потому что и он стал колонией греческих христиан. По сути, повторялась история Западной империи, попавшей в зависимость от Восточной.
Обиженные египтяне, ставшие подневольными своих же единоверцев, наверняка думали о свободе… И это не пустая догадка. Появление в VII веке ислама – новой ветви Единобожия! – дает основания так полагать. Ислам не мог появиться случайно и из ничего. На Ближнем Востоке все-таки жили не язычники, не невежды. И новая религия не была новой, в Европе ее поначалу называли просто «египетской ересью», христианской сектой.
Выходит, у ислама была та же политическая предыстория, что у католичества. Он ветвь алтайской духовной культуры, которая проросла из недр христианской колонии. С той лишь разницей, что на Ближнем Востоке, все развивалось иначе, чем в Риме, потому что там до прихода колонизаторов вера уже была – не христианство, а арианство, или монофизитство, которое и желала подчинить себе Византия.
С приходом греков люди Нила, естественно, не смирились с потерей свободы, они знали Единобожие. И если отбросить мифологическое обрамление, свойственное любой религии, то выходит, что египтяне по примеру римлян развили теорию Единобожия до нового уровня – до уровня своего учения? То есть ислама? Это вполне естественно и даже обязательно в той политической обстановке, в которой они оказались.
Вспомним слово, с которого начинался ислам, оно первое, что услышал пророк Мухаммед: «Читай». Он ответил: «Я не могу читать». Всемилостливый Аллах повторил: «Читай»… А ведь читают, как известно, только то, что написано. И Великий Аллах лучше нас знал о том! Поэтому он и сказал «Читай» – первое слово ислама…
Восток Средиземноморья еще в начале Великого переселения народов проникся учением о Боге Небесном и Его «чистой Церкви», так говорили египтяне о тюркской вере, о ее книгах. Христа за бога там не приняли, его божественную суть отвергли вместе с императором Константином, из-за чего и начался конфликт с греческими христианами, роль которых в Византии резко усилилась, особенно после новаций Феодосия I.
Уже к 397 году христиане взяли в свои руки константинопольский алтарь: тогда по воле императора был избран патриархом Иоанн Златоуст, выходец из Сирии, он отличался от греков и образованием, и искренностью веры. Его литературные труды признаны образцом христианской классики, они удивляют тонким знанием учения о Боге Небесном и обрядах служения Ему, наводят на мысль о связях автора с Алтаем и всем тюркским миром. Иоанн Златоуст был образцом интеллекта и совести. Естественно, такой тонкий человек не прижился в обществе «выродившихся христиан».
Архиепископа выгнали за правильность поведения. Константинопольских честолюбцев не остановили ни его святость, ни заслуги. Их раздражали «высокие достоинства чужеземца» и даже его знатное происхождение. Византии не нужны были его знания, как и он сам. Константинополь, господствуя на Средиземноморье, доказывал свою
Действительно, военные победы ослабляли Константинополь, отталкивали другие народы от христианства. В колониях Византии образ грека-христианина становился неприятным. То было воплощение чванства, которое отличает колонизатора.
Эта неприязнь сохранялась столетиями. Так, патриарх Макарий (кстати, соотечественник Иоанна Златоуста) замечал, что «вследствие… недостатков и пороков греков, кои всегда и везде они обнаруживают, мы решительно нигде не находим людей, им симпатизирующих». И перечисляя их преступления против веры, говорил: «Если так действовали в древности их цари, то нечего удивляться теперь их низким поступкам всюду, где бы они и их архиереи ни находились».
На идейном поле Восточного Средиземноморья с IV века, то есть со времен правления Константина, зрел кризис. Это щедрое поле лежало пустым. Оно ждало пахаря и всходов. Принявшие Единобожие, противясь греческому христианству, назвали его «религией второго сорта для простонародья»… Что-то новое должно было появиться здесь.
А греки усиливали и усиливали давление. В 391 году сожгли Александрийскую библиотеку с бесценными античными рукописями, но так и не сломили оппонентов. Не доказали превосходство над египтянами, чем умело воспользовалась Коптская церковь, ее интеллект и духовный багаж превосходили византийский. Тот ее шаг и есть первый шаг к исламу – к религии свободы.
Показательно, библиотеку сожгли по инициативе тайного противника Иоанна Златоуста патриарха Феофила.
Лишь в теологических диспутах египтяне имели шанс взять реванш за военные поражения, иного оружия у них не было. Только разумом, покоряющим народы, дающим ключи от мира. И копты начали расшатывать корабль христианства, который и так очень неуверенно держался на воде. Завязался тугой клубок политических страстей, узелками обозначивший болевые точки Евразии.
Одна точка была в христианстве – Рим против Константинополя. Вторая около христианства – Константинополь против арианской Александрии. Здесь вызревали эпицентры будущих потрясений. И там, и там расстановка сил складывалась не в пользу греков, их положение выглядело уязвимым. Случись Александрии и Риму объединить интеллектуальные усилия, Византия потеряла бы величие уже в V веке. Ее просто стерли бы с лица земли.
Но беда не сблизила, политики были увлечены собой и своими целями.
Силы собирались немалые, и действовали они врозь. Потому что боролись не за чистоту веры, а за сиюминутную цель – за право присвоить себе монополию на Божественную Истину. Позже католики и мусульмане объединятся для борьбы против Византии, им потребуются века, чтобы созреть для такого союза. Тогда же, в IV веке, вкусив дары Великого переселения народов, три региона бывшей Римской империи возмечтали обладать тюркской духовной традицией, чтобы ее силой подчинять остальных. Им хотелось командовать, для этого и требовалось христианство. Политики смотрели на него только как на инструмент власти.
Быть лидером – отличительная черта Запада, там любили решать судьбу других.
Дешт-и-Кипчак в тех событиях не участвовал, потому что тот, кому платят дань, – хозяин. Он не претендует на место приказчика в своей же конторе. Однако его присутствие в геополитике ощущалось во всем: он же причина начавшихся в мире перемен. Исход части тюрков в Рим, в Византию, на Ближний Восток не мог не отразиться на событиях. Все-таки уходили люди: молодые, полные сил, надежд, стремлений, а с ними уходили опыт и знания, которые шлифовались на чужбине, – враг ковал оружие против тюрков из тюркского же металла… Это вопиющая реальность средневековой эпохи, она утверждалась медленно. Но верно.