Тюрьма для свободы
Шрифт:
И вдруг им овладело страшное желание убить. Убить их двоих, лишить жизни зверски, уничтожить, прикончить, умертвить… Где-то в подсознании он понимал, что за этим его желанием следует. Однако важно ли это было в тот момент? Неудачная попытка стать свободными должна была обернуться гибелью. Этот мужчина и эта женщина — уже не жильцы, и это бросалось в глаза. То, что должно произойти, неминуемо. Но как убить и при этом остаться чистым? Эта тема томила его… И он нашел решение. Он вспомнил, как в художественном училище один его знакомый читал книгу Томаса де Квинси «Убийство как одно из изящных искусств». Тогда он с удивлением для себя открыл, что в Англии существует клуб ценителей и поклонников различных способов кровопролития. Сейчас, вспоминая это короткое эссе, все больше начал поддаваться этому преступному желанию. Идея постепенно овладевала им, и по ходу он строил план. Он начинал понимать, что убийство может быть изящным искусством, а как художник, живущий и дышащий творчеством, он не мог не оценить этого. Он впитывал каждую строку эссе, не раз цитировал целые отрывки. Приходил к мысли, что быть убитым не так уж и плохо. Убивают лишь тех,
Но могла ли его идея воплотиться в действительности? Что такое для художника объективная реальность, которой он всячески старается избежать? Где важнее не быть убийцей? Задавшись одним вопросом, теряешь возможность остановиться. За первым всегда следует второй — таков принцип бытия. Хотя не следует забывать, что конец всегда предвещает начало. В круговороте мы всегда приходим к отправной точке. Жизнь похожа на ралли: ты едешь по дорогам общественного пользования, в специальных местах прибавляя скорость. Жизнь — это бег: ты бежишь, соперничая с другими, для того чтобы первым добежать до финиша. Жизнь как спорт: ты борешься за право первенства в том, в чем были до тебя первыми другие. Реальность представляется желаемой. Жизнь — загадка, каждая разгаданность вносит все больше таинства.
Поразительно, что во все эти свои фантазии он со временем поверил и не заметил, как от него все время отдаляются настоящие Гера и Гарри. Однажды, это было приблизительно в конце августа — начале сентября (на часах было ровно два часа дня, хотя время остановилось из-за того, что сели батарейки), когда он по-прежнему рисовал в своей мастерской, в дверь постучалась почтальонша. Он открыл дверь, ему вручили конверт с письмом. Заплатив и подписавшись, что получил, открыл конверт. Там было приглашение на свадьбу Гарри и Геры и маленькое письмо от нее. Объясняла, как такое могло произойти. Оказывается в свое время неоднократно просила, чтобы Рэн уделил ей внимание, но он был все время погружен в свои мысли. Отсутствовал. Звонила ему, а он даже не пытался взять трубку и поговорить. Гера ругала его, что у него никогда для нее не было времени. А в конце написала следующие строки:
«Дорогой Рэн. Я знаю, что это для тебя шокирующе. Поверь, я также не понимала, не могла предвидеть. Встреча с Гарри изменила мое видение жизни. Я мечтала о таком мужчине всегда, рядом с ним чувствую себя спокойно и защищенно. Прости нас. Мне бы очень хотелось, чтобы ты понял и остался для нас хорошим другом, родным человеком. Пожалуйста, обещай, что придешь. Я и Гарри будем ждать тебя».
Прочитав письмо до конца, отложил в сторону. Подошел к холсту, взял кисть и начал рисовать красной краской пятно на лицах мужчины и женщины на картине. Тонким мазком, еле заметными движениями рук, провел по щеке улыбающейся дамы. На мгновенье на его лице появилась ответная улыбка, но после исчезла. До того, чтобы завершить картину, оставалось очень мало времени. На этот портрет у него ушло около трех с половиной месяцев. Мысли его были далеки. Внешне остался невозмутим. Вдруг что-то сильно кольнуло в груди. Сердце болело. В порыве ярости или безрассудства бросил холст на пол, упал на колени и, взяв ножницы, стал резать полотно на мелкие куски, то и дело вытирая щеку ладонью. Отныне двое перестали существовать для него. Поймал себя на мысли: «Не этого ль ты желал?» На этот вопрос ничего не ответил. Хоть и ожидал такого конца, все равно было больно осознавать свершённость желания.
«Честное» Правосудие
Подошел я к опушке лесной.
Тише, сердце, внемли!
Тут светло, а там в глубине —
Словно весь мрак земли.
Утром девятого дня десятого месяца в мастерскую ворвались полицейские в форме. Не объясняя ничего, они разбудили спящего Рэна и произнесли наизусть заученные слова: «Каждое Ваше слово может быть использовано против Вас». Он предложил объясниться, но ничего ему не сказали, а просто попросили пройти с ними в участок. Согласился, попросив дать ему возможность одеться и побриться. Ему разрешили лишь одеться, и пока он, выигрывая секунды, медленно одевался, трое смотрели на картины и любовались, спрашивали у него, каково рисовать. Рэн на этот вопрос никак не мог ответить, только спросил: «А каково быть полицейским?» Те поняли, что заданный вопрос неправильный и промолчали. Когда надели на него наручники и выволокли из мастерской, он поблагодарил за то, что с ним столь корректно обходятся, и спросил, со всеми ли они так галантны. Ему ответили с сарказмом, что лишь с такими худыми художниками, как он. Тогда возник вопрос, много ли худых художников они водили в участок, на что был ответ: «Нет. Была одна. Яйца своему любовнику отрезала за то, что тот ей изменил с красивой стройной брюнеткой. А кровью его на холсте портрет ему нарисовала». «Она была толстой, а вовсе не худой», — дополнил второй. А третий вовсе заметил, что женщина — художница, а не художник. Разгорелся спор между первым и третьим о том, что и женщина тоже может называться художником. Второй, чтобы утихомирить спор, резко сменил тему художника на тему о формах тела. Все эту историю вспоминали невозмутимо и мирно. Только Рэн, перед чьим взором появилась это жуткая картина, остолбенел на мгновенье: неужели и такое в жизни бывает? Но его успокоили тем, что еще не то услышит и увидит в тюрьме. Тут первый поглядел на Рэна и спросил: «Вы не понимаете, что заподозрены в убийстве? Это не шутки. Разговор, который начали, может быть использован против Вас. Мой совет: лучше молчите и ничего не говорите. А мы постараемся забыть ваши реплики».
На протяжении всего пути Рэн молчал. Смотрел из окна полицейской машины и думал, о
«Мама, я не знаю почему, мне еще ничего не говорят. Я ничего преступного не сделал, но меня задержали. Возможно посадят в тюрьму. Нужен адвокат. Не хочу давать показания без защитника. Если можешь, приезжай. Твой сын — подсудимый».
Мать, ничего не поняла в таком состоянии. Но услышав от сына слова «тюрьма» и «адвокат», пообещала в скором времени приехать в участок. Была на месте через четыре часа. Просила повидаться с сыном. Ей передали, что это пока невозможно: «Арестант сейчас находится в камере под строгим наблюдением. Приходите завтра». Тогда она попросила поговорить со следователем, узнать, что и как. Ей работница тихо шепнула на ухо, что сейчас не стоит, лучше нанять хорошего адвоката, преступление тяжелое. Мать вскрикнула и сказала, что сын ее не мог и мухи обидеть. «Может быть, вы и правы, — ответили ей. — Да только дело очень серьезное, стоит побеспокоиться».
Судебное заседание было назначено сразу же после новогодних праздников. Рэна так и не выпустили, хотя могли. Адвокат, которого мама наняла, за свое дело попросил достаточно крупные деньги. Ей пришлось продать несколько старинных драгоценностей, чтобы тому угодить. Об адвокате говорили, что проигранных дел у него два. А за последние десять лет и вовсе не проигрывал. Он берется даже за такие дела, в которых вовсе нет шанса выиграть. Однако даже самый сильный адвокат порой может оказаться бессильным. Рассмотрение преступления началось без опозданий. Когда судья вошел, то все встали для приветствия. Теперь Рэн внимательно смотрел на всех собравшихся и мало кого узнавал. Была мать, чье ненакрашенное лицо казалось постаревшим. Она была в боевом настроении, держалась мужественно. Он смотрел на нее и ловил себя на мысли, что годы изменили ее. Больше мать не является той женщиной, которая по вечерам читала стихи, играла на пианино, пела старинные песни. Словно иллюзия растаяла. Вспомнилось, как однажды, раздраженный ее поведением, бесцеремонно высказал все, что думалось, в лицо. Тогда мать тихо встала и подошла к нему, погладила по голове и тихо прошептала: «Ты думаешь, что я ничего не понимаю? Я знаю все и даже больше, чем должна была бы знать. Невозможно ничего скрыть. Только одно пусть будет тебе известно: делай все, чтобы украсить жизнь, а не уничтожай то прекрасное, что дано тебе». Теперь понимал, что мать вовсе не скрывала правды от него, а лишь желала внести в его жизнь радость и веселье, даже в те минуты, когда вокруг была одна печаль. Это шло от бабушки, которая теперь сильно болела и лежала, не вставая практически целыми днями. Мать ухаживала за ней все эти годы, ничего не говоря, не мешая Рэну заниматься любимым делом и строить свою личную жизнь. Он вспомнил деревню и годы войны. Перед глазами появились соседки, которые одна за другой выбегали на улицу, рыдая во всю мощь, оплакивая своих мужей, сыновей и любимых мужчин. Во время войны, в годы холода и темноты не хватало денег на гробы, и хоронили кого на досках, а кого и просто, завернув в саван. Все были сплочены единым горем, которое распространилось повсюду и вошло в каждый дом.
Теперь он видел мать совсем другой. Взгляд ее был не таким ласковым и веселым как раньше. Полуседые волосы, собранные в косичку, придавали ей особый шарм. Морщинки возле зеленых глаз. Отощавшая и, тем не менее, стройная, она немало выплакала слез за эти несколько месяцев, из-за чего было ощущение, будто на глазах появилась какая-то пелена. Она смотрела на всех собравшихся будто вскользь. Была ли в этом ее опустошенном взгляде ненависть к окружающим, ко всему человечеству? Думала ли она в эти минуты, что жизнь всегда преподносила ей неприятные сюрпризы? Задавалась ли вопросом, почему у нее всегда не складывалась жизнь или жаловалась на жестокость судьбы? Скорее нет, чем да. Но теперь, сидя без движения на стуле, смотря и следя за происходящим, она закрывала глаза и мысленно повторяла себе, что ни в коем случае нельзя сдаваться. Из собравшихся людей только ей было так больно, только в ней чувствовалась напряженность.
Рэн долго смотрел на нее. И хотя судья допрашивал обе стороны, обвинителей и защитников, звук их речи как будто был приглушен. Долетали до него обрывочные вопросы судьи и ответы допрашиваемых: «Это он виноват. Последнее время он себя странно вел. Ревновал очень сильно мою внучку», — говорила бабушка Рая. «Он и мухи никогда не обидел. А здесь целая толпа народа. Вы слепы, если не видите», — отвечала мать. «Во всем виновата церковь. Тьфу на духовенство Ваше, — кричал сосед с третьего этажа. — Он художник. Посудите сами, откуда у него возможность поджечь церковь». А подруга бабушки Раи трезвым голосом объясняла бессмыслицы: «Понимаете, она старая женщина. Мы остались дома, чтобы не ездить с ним. Ей было бы тяжело. Мы остались дома… Церковь была сожжена… Ревность… Он — художник… От гениальности до помешательства — один шаг». Многие приходили и уходили, давали показания. Но ни у кого в речи не было рассудительности. Теперь Рэн постепенно стал понимать, в чем его обвиняют, но это было бессмысленное обвинение.