У чёрного моря
Шрифт:
На Большую Арнаутскую я ещё обернусь, а пока, прощаясь с Фельдманом, замечу, что командиром его бандитского полка был Михаил Винницкий, Беня Крик, Король налётчиков Бабеля: “Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури”. Таковы они в “Одесских рассказах”, празднующие свадьбу или торжественно, с букетом “в стальной протянутой руке” едущие в пролётках к проституткам.
Сегодняшние их подобия, сменив жилеты и пиджаки на кожаные
– но брачующимся Эллада до лампочки, они отворачиваются к ротонде напротив, за которой царит здание Оперы, и в ротонде, на фоне оперного великолепия, дивно стан изгибая, фотографируется невеста рядом с женихом, их обрамляют дружки, крутые братки с благоухающими дамами, и кто-то, кому места на фото не досталось, лениво щурится от солнца и невестиной белоснежности и говорит о себе и обо всех с горделивой усмешечкой: “Рецидивисты Одессы”.
Ну, в натуре, типа, не одни же конкретные эти пацаны в коже, я, блин, тоже рецидивист Одессы. Давно канули в прошлое несколько лет моего одесского детства, и город заволокло дымом других отечеств, а вот разворошилось, встрепенулось, душу кольнуло. Уж и людей близких почти никого не осталось, и камни вроде бы остыли, и лица вокруг новые, молодые, чужие, интересы скучные, слова бессвязные - а город люб.
Я иду вместе с Шимеком, Абой, Брауншвейгскими, надуманными мною и реальными - иду по городу и по прошлому. Дрожащий просвет в туманах ностальгии.
36. ПРОБЛЕСКИ
Аба: Поцеловался я в первый раз в пятнадцать лет. (Женя: “Чему ты учишь ребёнка?) Она голову наклонила, и я губами в пробор между волосами. Сильное получилось впечатление. Тогда вшей как выводили? Мыли голову с керосином. Аромат у девочки был! Для любви смертельно.
– Ничего, он потом наверстал, - добавляла Шимеку Женя.
...Небо чёрное, море чёрное - тьма. Проколотая в высях звёздами, задымленная облаками; висит пятно луны, от неё маслянистая полоса зыби. Волны катили размеренно, след в след, к берегу, под невысокую скалу с Шимеком и Людочкой наверху. Она говорила о только что читанном “Письме незнакомки” Стефана Цвейга, а Шимек гадал: не пора ли подступиться к поцелуям и как? Опыта почти никакого, даром что двадцать с лишним лет, стыд и смех.
Мрак веял влажно и тепло, вдоль берега бдительно прошныривал прожектор пограничной охраны, луч стлался, серебряный, поперёк череды набегающих волн. Морем почему-то не пахло, перебивал пряный дух травы, в которой сидели Шимек с Людочкой; за их спинами бесились цикады, перед Шимеком изгибалась Людочкина шея, сладко светило её голое плечо из вольно кроенного сарафана, круглилась грудь - у Шимека перехватывало дыхание, нежность с вожделением вперехлёст. Людочкин сюжет о Цвейге слышался намёком, и Шимек напряжённо прикидывал: обнять? или обидится?..
Он положил боязливую ладонь на руку Людочки, будто ненароком, и она будто не заметила, во всяком случае, не отстранилась. Шимек погнал
Людочка застопорила литературный поток, молвила кротко не Шимеку, а вперёд, волне и Луне: - Чудак какой, разве об этом спрашивают?
Шимека колыхнули стыд и восторг, он склонился к её губам, прижался, впился... Уже и дрожь в нём нарастала, мускул наливался.
Тут бы луне полыхнуть, небу опрокинуться, волне взвиться, жадным пальцам Шимека скользнуть по Людочкиным тайнам - но резануло в нос: чеснок!
Котлеты, мама ей жарила котлеты!
– совсем не ко времени подумал Шимек. Он ещё содрогался от мягкости Людочкиного тела, но неистовый чесночный дух оглушал, отвращал от сладостных уст.
Он отлип от Людочки, помолчал, будто дыхание переводил, потом старательно повернулся снова целоваться; Людочка, уже раскрепостясь, потянулась навстречу готовно, а Шимек убито чмокнул её в щеку, из одной только вежливости. Людочка деликатность поцелуя определила остаточной стеснительностью кавалера, пригасила себя: не стоит торопить события.
...По дороге домой, в город, Шимека настигла вторая напасть. Они слишком долго сидели над морем, а до того Шимек неосмотрительно переел арбуза - теперь нестерпимо тянуло писать. Неловкость несбывшихся объятий вынуждала сообразительную Людочку без устали щебетать. Шимек силился к месту что-то замечать вслух, но трамваи ночью не ходили, пешком было далеко, живот распирало остро; Шимек стеснялся обнаружить позорное своё желание: витание Амура и - моча.
Когда Людочка снова пустилась в цитирование то ли Блока, то ли Цвейга, Шимеку из литературных впечатлений припомнился “Капитальный ремонт” - роман советского писателя Соболева о царском флоте, там когда-то поразила Шимека подробность: жена капитана может позволить любовнику-мичману делать с ней что угодно, но не простит, если он удалится в уборную, не сделав вид, что идёт звонить по телефону.
Они шли пригородным Французским бульваром - деревья, темень, безлюдие, но Шимек не представлял себе, как сделать вид, что он идёт звонить по телефону. В мечте добраться до дома он пытался ускорить шаг, однако Людочке изменила чуткость - ей в голову не приходило сокращать удовольствие прогулки.
Бульвар кончился, пошли по городским улицам. Мочевой пузырь Шимека под напором жидкости напрягался, стенки утоньшались в плёнку, вот-вот прорвёт...
Они ступили в начало Большой Арнаутской, тогда уже улицы Чкалова. Горели ярко фонари, темнели спящие дома, в них стыли немо гостеприимные сортиры. Уйма уборных, во дворах, в квартирах...
Шимек понимал, что ни о каком сортире, ни о каком телефонном камуфляже не может быть и речи - он сейчас просто уписается, в штаны отольёт, буквально...
...Здание школы темнело в глубине, его отделяла от прохожей части ограда. Шимек и Людочка шли вдоль забора из металлических прутьев, Людочка беззаботно скользила по ним ладошкой, прутья отзывались, чуть тарахтя. Шимек не слушал, не слышал уже ничего; он углядел впереди раскрытые ворота и, выдохнув Людочке “Извини!”, нырнул в них, в спасительный мрак за оградой.