У черта на куличках
Шрифт:
– Ну что ты все такое делаешь, глупый? – Рита перехватывает его запястье, Ваня вскрикивает, она разжимает пальцы и выворачивает израненную руку.
– Господи! – возмущается Рита так, будто Ваня виноват в чем-то; она всегда ругает его от испуга. – Да что же это такое? – она тянется к холодильнику, достает из него маленькую коробочку, вытаскивает пузырек и растрепанный сверток бинта, разрывает, помогая себе зубами.
Ваня дергается на первых свирепых касаниях, но Рита дует на ранки – и становится легче.
– Все будет хорошо, – уверяет она, промокая болезненный пурпур на голубых венах зеленкой. – Все будет хорошо.
Нет дыма без огня
Ваня полулежит на холодном глянце крашеной
Через парту вперед и влево Иртеньев играет на настоящей гитаре – звуки из-под его пальцев выходят несмелыми и нестройными; еще неразборчивее он напевает себе под нос – слова закручиваются над верхней губой, и он вдыхает их, как бы сохраняя в самую глубь себя, а потом затихает, озираясь по сторонам в поисках не столько конкретного слушателя, сколько любого внимания, но никто на него не смотрит.
Ваня устраивает голову на плече и разглядывает класс. В первом ряду сидят штампованные, как куклы (у них даже имена одинаковые), Светки и списывают друг у друга задания; на большом подоконнике развалились дворовые псы Егор, Мешок и Борозда, все трое дико гогочут, и смех их больше похож на лай, от которого постоянно вздрагивает изможденная утренней физкультурой и дремлющая на стульях Осиповская.
Три ряда парт. Класс, рассчитанный на тридцать человек, раскинулся для семерых. Облупившиеся стены. Суровые взоры косматых путешественников. Портреты – как окна. У каждой науки – свой храм и святые. Всем нужен Господь. Рита часто молилась своему, пока Он печально глядел на нее из-под купола. Ваня так и понял, что Ритин Бог потому и свят, что у него глаза – сами небеса. Таких глаз он никогда не видел ни у одного человека.
Эрка просачивается в класс, как всегда, нарочито скрытно и, как всегда, слишком приметно. Чтобы он ни делал – это привлекает внимание. Даже его странное имя. Ярмарочное любопытство и холодная судорога страха и омерзения преследуют его, как проклятие. Совершенно безволосый, он ходит в капюшоне, пряча уродливые руки – не человека, а хладнокровного – в карманы, садится позади всех, никогда не бывает готов к урокам, ничего не пишет на них: для этого нужны пальцы, на которые все таращатся так, словно они отделены от тела и лежат рядом с ним прямо там, на парте.
Эрка чует чужой интерес, безошибочно точно определяя, откуда тот исходит, и смотрит на Ваню в упор. Ваня же почти осязает странную робость под этим взглядом, растягивая губы в смутной гримасе – скорее извиняющейся, нежели улыбающейся, и отворачивается к окну.
Солнце бьется в стекло безумной жар-птицей. Осенний день – близнец весеннего – напирает, может, в последний раз перед долгой зимой, отчаянной силой и жаждой жизни, которые вот-вот будут отняты. Он похож не столько на невиновного, сколько на слишком молодого преступника, склонившего голову над плахой.
– Всем доброго дня, – радостно сообщает вошедшая в класс Таблетка – без нее, конечно, невозможно было и предположить, что день именно таков.
За строгим цоканьем каблуков разносится рев звонка, возвещающего начало урока. Гулкий, болезненный звук долго не унимается, словно заколдованный колокольчик бешено бьется о стенки решетки. В конце концов звон сменяется тишиной, и под мерный учительский бубнеж Ваня засыпает, думая о том, что глаза у Эрки – сами небеса.
Он висит на перилах моста и смотрит в воду – маленькая тонкая речка полощет пласты блестящей живой материи: перекручиваясь все вместе, как склизкие змеи, волны уходят на дно и поднимаются на поверхность, соревнуясь друг с другом, несутся от берега к берегу внутри тесной канавы. Ваня смотрит и смотрит вниз, не в силах оторваться, чем глубже он старается проникнуть взглядом под воду, тем дальше становится дно, опаснее и гуще поток, пытающийся стереть его тень, упрямым флажком развевающуюся подле тяжелой массивной полосы моста.
Ваня вытаскивает из кармана подсохший кусочек хлеба, ломает его на части и кидает в воду – птицы подхватывают не успевшие размокнуть сухари и жадно глотают их плоскими клювами. Он снова запускает пальцы в карман, но те, как волки в снегу, ничего не находят, кроме мелкой монетки. Ваня бросает ее в воду – сильный и наглый селезень, поглотивший почти весь хлеб, ныряет за ней. Ваня улыбается, ощущая колючую радость от этого воздаяния. И вместе с ним – сожаление. Это ведь только птицы.
– Че скалишься, ты – змееныш?
Ваня оборачивается, принимая слова на свой счет. Голос вздымается над рекой, как мост, но бьет далеко. Ваня выискивает того, кому это прокричали. С одного берега на другой проносится свора парней – под бешеное улюлюканье они загоняют Эрку. Ваня бросается следом за ними. Камни скрипят под подошвами. В ушах стучит и во всем мире вокруг стучит, словно он бежит внутри собственного сердца.
Пятеро оттесняют в угол шестого. Паруса их грудных клеток неровно вздымаются, натягиваемые силой клокочущих легких. Солнце палит лица, отпечатывая на каждом свет и прищуренную гримасу. Вожак, что пригнал стаю, бездействует, наблюдая за тем, как успокаивается гонка и легкие. Как останавливается время. Загнанный зверь еще чуть-чуть отступает, медленно отодвигая тело к стаканам помоек.
– Ну что, допрыгался, уродец?
Эрка вытаскивает руки из карманов – обнаженные когти повисают вдоль тела, словно инструменты, – и усмехается. Зубы у него острые, глаза горят, как звезды, взгляд злой, но лицо красивое, хоть и кажется больным из-за страшной бледности. Ваня вцепляется в острый край дома и ждет, что будет. Кровь бьется у него в ушах – брызги и пена омывают кости, сердце вопит под ребрами, продолжая бежать, дыхание прерывистым паром выскальзывает изо рта. Он обвивает пальцами шершавые кирпичные выступы, всматриваясь в танец темных теней: как пешки оттесняют ферзя, как тот пятится, не переставая улыбаться. Ваня не знает, что ему делать, как прекратить игру. Вдруг уныло и празднично гирлянда мусорных баков позади Эрки вспыхивает, подняв крыло огня за его спиной. Гончие, вздрогнув, отпрыгивают от зверя. Ваня отчаянно кричит: «Пожа-а-ар!» – и выходит на свет. Все разом поворачиваются. Он замирает под прицелами бессмысленных взглядов, все еще оглушенный собственным воплем. Где-то наверху грохочет окно, разворачивая глаза и головы. Морщинистый голос звенит в тишине: «Ироды проклятые, что ж вы делаете?» Ваня вытягивает руку и палец, указуя перстом на свору: «Это все они». Один Ирод замахивается, но голос, к счастью, добавляет: «Я вызвала милицию!»
– Ты еще получишь свое, – гавкает Серый, злобно глядя на Эрку, потом переводит взгляд на Ваню и добавляет: – Ты тоже.
Огонь гаснет быстрее, чем вспыхнул. Дым растворяется в подрагивающем холодном воздухе вместе с участниками несостоявшейся потасовки. Порозовевшее солнце раскрашивает стены двора, оголяя раны и трещины, будто вновь причиняя вред. «Битва всегда где-нибудь продолжается», – думает Ваня, наблюдая за превращениями, пока взгляд его не спускается с крыш на землю и не останавливается на Эрке, который как ни в чем не бывало цепляет пинцетом когтей жесткий шов капюшона и встраивает в него голову, точно укладывает в расщелину, а после выпутывает из кармана помятую пачку (надпись на упаковке: «СЛЕПОТА»), вытряхивает на фарфоровую ладонь обломки трех сигарет (они темнее, чем его кожа), прихватывает самый длинный, треснувший по линии (остальные отбрасывает), пристраивает к губам, надорвав зубами поврежденный фильтр и сплюнув его на землю (туда же летят налипшие на язык крошки табака), и просто так – без зажигалки, без спичек – прикуривает. Кончик короткой белой соломинки загорается сам собой, сухо потрескивая.