У черты
Шрифт:
Ферапонт Ильич, не вставая с камушка, на котором он сидел, разговаривая с поваром, что-то крикнул мальчику по-немецки. Потом встал, пошел к нему, протягивая руку к бидончику. Антон ждал, что мальчик убежит. Но немецкие слова Ферапонта Ильича сделали какое-то благое дело. К тому же Ферапонт Ильич был педагогом, а в каждом педагоге, если он стал им по призванию, есть что-то, располагающее к нему детей. Рождающее доверие. Дети не воспринимают взрослых разумом, это начинается потом, с годами, а сначала, на первых порах своего существования, одними лишь чувствами, инстинктом. Как собаки одним инстинктом при первой
Вот так и немецкому мальчику его чувства, инстинкт сказали, что приближающийся к нему русский пожилой офицер в незнакомой форме, с незнакомыми погонами на плечах хочет ему добра, а не зла, и не надо его бояться, от него убегать.
Насколько знал Ферапонт Ильич немецкий язык и что он на нем говорил мальчику, этого Антон не понимал, но он видел, что Ферапонт Ильич действует совершенно правильно; мальчику, чтобы преодолеть свой страх, нужны были хоть какие-то слова на его родном языке. Ферапонт Ильич не взял мальчика за руку и не повел его к повару и кухне на колесах, это тоже он сделал правильно, он лишь взял из его рук бидончик и пошел к кухне один. И только сделав несколько шагов – как бы спохватился: а что ж он забыл про мальчика, оставил его одиноко стоять! Вернувшись, он протянул мальчику свою руку, и тот, если еще и боясь, то уже не так, как только что, вложил свою ручонку в шершавую ладонь Ферапонта Ильича и вместе с ним подошел к повару.
Повар умело, не пролив ни капли, наполнил из своего ковша на длинной ручке бидончик горячим кулешом, выбрал из корзинки с нарезанным хлебом два самых больших ломтя. Ферапонт Ильич передал все это мальчику, поправив его ручонку так, чтобы она крепко держала хлеб.
– Приходи еще, – сказал повар. – Как есть захочешь – приходи. Не бойся. Мы детей не обижаем.
Ферапонт Ильич произнес несколько немецких слов – перевел мальчику речь повара. Что-то спросил. Мальчик едва слышно ответил. Он понимал, что говорит Ферапонт Ильич. Тот спросил что-то еще. Мальчик ответил и на этот вопрос.
Антон слушал удивленно. Костромской учитель, из деревни, которой даже на самой подробной карте нет, а вот же, в Берлине разговаривает с берлинским ребенком – и оба друг друга понимают…
– У него бабушка и сестренка, – сообщил Ферапонт Ильич результаты своей беседы с маленьким немцем. – Сестренка младше, пять лет. В убежище давно, еда кончилась. А что с их мамой и домом – не знает. Дом далеко. Мама пошла за одеялами, потому что в убежище было холодно, и не вернулась. Это было еще неделю назад.
– А как его зовут? – спросил повар.
Ферапонт Ильич опять поговорил с маленьким принцем.
– Теодор.
– Это как же, если по-русски?
– Федор.
– Федя, значит! – разулыбался повар. – А я дядя Петя. Ну, будем знакомы, Федя!
Мальчик поднял глаза и впервые без боязни посмотрел на грузного повара.
– Ну вот, теперь вы друзья, – сказал Ферапонт Ильич. – Теперь ты для него совсем другой человек, дядя Петя. Вырастет – и всегда будет помнить, как ты его кулешом накормил… Первая встреча с русским солдатом.
Мальчик повернулся, пошел, но вспомнил, что не сделал того, что полагается. Поклонился повару, Ферапонту Ильичу, сидевшим возле него солдатам со своими котелками,
И было так понятно и так отчетливо видно, во власти каких мыслей и чувств он теперь, и почему так спешит, и что он станет рассказывать бабушке и сестренке, когда принесет им полученную еду…
48
На исходе дня рота оказалась на улице, где все свидетельствовало, что сражение с обеих сторон велось здесь с особенным упорством. Ее перегораживали баррикады из бетонных кубов и плит, мешков с песком, противотанковых ежей, сваренных из стальных балок. На пересечениях с другими улицами в землю были вкопаны танки и превращены в доты. Чернели умерщвленные советские танки, пытавшиеся овладеть этой улицей; их гусеницы были сорваны попаданиями фаустракет и расчленены на звенья или распластаны длинными лентами; даже в лобовой броне, надежно защищающей от обычных снарядов, зияли сквозные, оплавленные дыры, проделанные бронепрожигающими. Огонь, полыхавший на танках, был жарок, как в доменных печах, броня плавилась, текла, как патока, застывала сосульками, похожими на груши слезами.
Ферапонт Ильич, повертев свою берлинскую карту так и этак, оглядевшись, сказал:
– Cудя по всему – это Вильгельмштрассе. А если это Вильгельмштрассе – то тут должна быть рейхсканцелярия Гитлера. А если по этой улице проследовать прямо – как раз попадем на рейхстаг.
– А где он сам-то, Гитлер? – спросил один из бойцов.
– Если верить немецкому радио – героически погиб в сражении за Берлин. Обвязался гранатами и бросился под советский танк. Но это брехня, – уверенно сказал командир роты. – А на самом деле – наверное, просто сбежал. Злодеи все такие: смелые, пока сила на их стороне. А прижали хвост – так сразу в штаны и потекло…
Ферапонт Ильич еще раз поглядел на горы обломков вдоль улицы, на черные, облизанные огнем танки, уткнувшиеся друг в друга, как упрямые быки, что сошлись в смертельной схватке и не пожелали один другому уступить, на причудливые зубцы устоявших стен, на пушки, зарывшиеся дулами в щебенку.
– Хрен тут что разберешь… Если и была тут рейхсканцелярия, так теперь ищи-свищи… Ладно, топаем прямо к рейхстагу. Распишемся на нем. Все расписываются, и мы распишемся. Имеем право. Наша дивизия первой в Берлин вошла.
Влево тянулась узкая улочка, более или менее свободная от обломков. В самом ее начале стоял крытый брезентом автофургон с алыми, чуть не в метр, буквами на борту: «Даешь Берлин!» Такие надписи делали на автомашинах, на реактивных снарядах «катюш», на плакатах вдоль дорог, когда войска, достигшие Одера, отделенные от Берлина всего шестьюдесятью километрами, готовились к решительному наступлению на столицу фашистской Германии.
Через пустырь, прилегавший к узкой улочке, к автофургону подошли двое – капитан и рядовой. В их руках были тяжелые картонные коробки, наполненные связками бумаг. Опустили их на землю позади автофургона, у распахнутых дверей. Капитан увидел шагающих за командиром солдат, подозвал жестом руки Ферапонта Ильича, стал что-то ему говорить. Разговор длился всего несколько секунд. Ферапонт Ильич обернулся к солдатам, крикнул Антону: