У Червленого яра
Шрифт:
Услада долго не могла заснуть, ворочалась, о чем-то бормотала в полудреме.
— Ну, чего тебя гнетет, может, скажешь уже? — позвал ее Миронег.
— Перед венчанием надо же на исповедь сходить. А как мне быть, сказывать про Исады? — проговорила она, глядя в потолок.
Так вот в чем ее суета. Миронег расслабленно выдохнул.
— На исповеди про свои грехи надобно сказывать, в Исадах нешто твой грех был?
— И мой, не уберегла…
— Не бери чужого греха и своих хватит.
Услада поцеловала его в щеку и откинулась на подушку,
— А вот мне сейчас одно на ум пришло, — заложил он руки за голову.
— Чего пришло? — в тон мужу отозвалась Услада.
— Ты сказывала, что певунья. А ведь песен мне ни разу не пела, то как, — приобнял он ее, — мужу, да не спеть?
Услада притихла.
— Стало быть, петь не будешь? — хмыкнул Миронег.
— Буду.
И Услада затянула плавную, журчащую словно лесной ручей песню. В ней лебедушка прощалась с родимой сторонкой, улетая в дальние края. Летела она над синей рекой, над темным лесом, над широким полем… Миронег, убаюканный, как малое дитя, заснул.
Свечи горели малыми звездами, пахло ладаном и сеном, устилающим пол в церковном притворе. Миронег, уже исповедовавшись, ждал, когда священник отпустит грехи Усладе и начнет обряд. В отдалении звучал ее звонкий голосок. Хоть и грешно слушать чужую исповедь, а куда ж деваться, уж больно громко и растревожено перечисляла молодуха прегрешения: мужу грубила, своеволие проявляла, к хозяйству не приучена, много ленилась, в праздности пребывая… чужое присвоила. Стало быть, бусы все ж с мертвой княжны сняла. Да пусть это будет ее самый страшный грех.
— Под венцы становитесь, — позвал старец.
Молодые встали пред алтарем, готовые к таинству.
— Во Христе тебя, муж благонравный, то как звать? — обратился священник к Миронегу.
— Раб божий Мирон, — отозвался тот.
— А тебя, дочь моя? — повернулся старец к Усладе.
Миронег тоже уставился на жену с неприкрытым любопытством. Что Услада — то верно, жизнь слаще меда могла сделать, коли не дулась. А еще птаха, уж и к этому прозвищу пообвыклась. А вот ее крестильного имени Миронег никогда и не спрашивал.
— Так как, дочь моя, тебя во святом крещении нарекли? Ты ж крещеная? — мягко проговорил священник.
— Крещеная. Марфой меня зовут, — тихо выговорила молодуха.
Глава XXVII. Добро
Услада вынула из печи вполне сносный каравай, улыбнулась своей работе, промазала маслом румяную корочку, отчего хлеб заблестел в отсветах игривого огонька лучины. Миронег в ожидании обеда клевал носом, развалившись на лавке. «Сейчас поем и бухнусь спать» Веки, послушно соглашаясь, прикрыли очи.
Бодрствовать по ночам лесной отшельник отвык, но от воеводы уж притащили мешок жита за дозорную службу, теперь не отвертеться, надо исполнять обещание. Дозор Миронег вел исправно, но как на вороножской ладье не выставлялся
— Готово. Трапезничать изволь пойти, Миронег Корчич, — позвала жена, слегка потеребив его за плечо.
Миронег резко вскинул голову, озираясь.
— Задремал, — виновато улыбнулся, отирая лицо ладонью.
— Умаялся? — Услада подала мужу ложку.
— Да так, с непривычки. Ну, чего тут? — заглянул он в закопченный горшок. — Ай да каша, хороша! — не забыл похвалить, чтобы искупаться в смущенной улыбке. — Ну, благослови Господь, — перекрестился и принялся уписывать сыроватое варево.
В еде Миронег был привередлив, в былые времена бил ложкой по лбу нерадивого воя, неумело кашеварившего в очеред, и сам принимался стряпать «как надобно». Но младая красавица — жена вила из него веревки, и привереда смиренно ел и недосол, и недовар.
А Услада с упоением играла роль солидной мужатой бабы: именовала Миронега исключительно по отчеству, копировала степенную неспешность хозяйки Настасьи, пересчитывала припасы и перебирала пожитки, чего никогда не делала в усадьбе, осмелев, через пару дней уж бегала на торг и знакомилась с соседками. Где ж та робкая мышка, что дичилась большанских попутчиков? А нет ее, есть жена Онузского дозорного Марфа Миронова.
Настасье Услада насочиняла небылиц про злую мачеху, что ничему-то ее, девицу, не учила, чтоб неумеху замуж не позвали и от того приданое батюшки в дому осталось. Глупость несусветная. Сказительница, одним словом, чего с нее взять. Но добрая хозяйка поверила без оглядки и сердобольно начала подучивать постоялицу женским премудростям.
То, что жена при деле и не скучает, Миронега только радовало. На долго ли хватит ее задора, может, завтра игра наскучит, снова одолеет тоска? Миронег не хотел заглядывать так далеко. Жить в Онузе можно было вполне сносно, но чутье подсказывало, что вряд ли то продлится долго.
— А мы с Настасьей Ниловной на торгу, знаешь, чего видывали? — придвинулась Услада к мужу.
— Чего? — подлил себе наваристого киселя Миронег.
— Велбула[1], чудище такое. Его бесермени[2] привели. Большое такое, — Услада развела руки, показывая необъятные размеры животины, — и лохматое. Я сначала испугалась, а потом-то разглядела — глаза у него добрые… на тебя похож, — добавила она, посмотрев на русые кудри мужа.
— Вот это дождался от водимой похвалы, — игриво нахмурился Миронег, — чудищем лохматым обозвала. Ну, уж благодарствую, — надул он губы.
— К чему ж чудищем, — не обращая внимания на сурово сдвинутые брови мужа, уселась к нему на колени Услада, — просто таким же большим и добрым, — она обвила крепкую шею мужа тонкими руками.
— Пойдем на лежанку, — шепнул Миронег, — за доброту мою расстараешься.
Меж ними прошла теплая волна…
Стук в дверь прервал ласки. Миронег неохотно ссадил Усладу с колен и пошел отворять.