У Геркулесовых столбов
Шрифт:
Опять же – бог с ними, с консульствами, с бесплотными призраками! Пусть Черный Мырдин… Пусть истерия на заседаниях Верховного Совета России… Пусть громовые заявления партий и общественных организаций… Крики – предательство!.. Не позволим!.. Предсказания испепеляющей гражданской войны… С ума сошли, кто будет сейчас сражаться за коммунистов?.. Пусть мокрый снег… Пусть тусклые, будто издыхающие фонари во мраке… Пусть – никуда… Пусть ледяные колдобины на Сенной, которую ремонтируют вот уже двадцать лет… Взорвали когда-то церковь, теперь ничего путного не получится… Пусть жуткие толпы, ледяная вода… Пусть зевы луж… Пусть ветер… Простуженные навсегда тополя… Но ведь Мизюня – ахнет, вцепится слабыми пальцами: «Держи меня, крепче!.. Ай!.. Крепче!.. Чуть не упала!..» И вдруг, ни на что не обращая внимания, секунд пять умоляющего горячего взгляда… Глаза в глаза – как будто никого больше не существует… Подумаешь – Верховный Совет!.. Подумаешь – не хватает денег даже на чашку кофе!.. Возьмем чай, будем по очереди отпивать из одного стакана…
И разумеется, совсем уже ни в какие ворота. В том же слякотном декабре, пронизывающем тем не менее до костей, Пасков бежал переулком как раз по направлению к Сенной площади. Куда,
Шею вдруг свело мягкой судорогой. Пасков поспешно повернулся обратно и придавил пальцами болезненное вздутие мышц. Сколько же он смотрел на Мизюню? Ему казалось, что всего пару секунд. Однако по тому, как опасливо, точно на не вполне вменяемого, поглядывали на него двое соседей слева, по тому, как старательно они притворялись, будто бы ничего особенного не происходит, можно было полагать, что на самом деле гораздо дольше.
Это, впрочем, чувствовалось и по течению заседания. Гермина свое выступление, оказывается, уже завершила, и – опять вернулась, и опять слушала депутата, который, обрадовавшись, что-то ей оживленно нашептывал. Явно намеревался продолжить знакомство. А на трибуне, будто дерево в кадке, много раз стриженное и потому имеющее искусственный вид, с достоинством пребывал сейчас человек в официальном сером костюме с галстуком, и Пасков немедленно признал в нем Аскольдика.
Значит, Аскольдик здесь тоже присутствует. Ну, это понятно. Еще в те давние романтические времена, когда никто ничего плохого ни в ком не видел, всем было ясно, что уж кто-кто, а Аскольдик наш обязательно выплывет. Единственный среди них, кто всегда ходил в костюме и с галстуком. У остальных – черт те что, свитера какие-то, джемперочки, безрукавки залатанные, дешевые джинсы, в лучшем случае – брюки от одного костюма, пиджак – от другого, и только Аскольдик в любое время дня, ночи – точно из парикмахерского салона. Сколько, должно быть, тратил усилий только на свой жесткий бобрик. Но добился в конце концов, довел до кондиции; теперь – не вульгарная свиная щетина, как у нынешних коммерсантов, а – благородный, чуть с сединой, открывающий лоб ученого и мыслителя. Спокойные, внушающие доверие черты лица, внимательные глаза, неторопливые жесты. Странно, что несмотря на такую импозантную внешность Аскольдик по-настоящему высоко не поднялся. Хотя это, конечно, откуда смотреть. Кто он сейчас? Директор Центра по исследованию социальных процессов. Так, во всяком случае, было написано в приглашении. Боже мой, сколько подобных центров расплодилось за последнее десятилетие!.. Центр стратегических исследований – Центр геостратегических исследований… Центр политических исследований – Центр геополитических исследований… Социально-аналитический центр по современной политике – Центр исследований современной политики и социологии… И в каждом – свой штат, свой директор, свора сотрудников, которых надо обеспечить зарплатой… Аскольдик тем не менее молодец. Профессор, оказывается, доктор наук. Впрочем, он уже тогда был кандидатом. Смотрел немного вперед. С трибуны, однако, понес ту же самую ахинею: полицейское государство… всевластие исполнительных органов… слабые ростки демократии, затаптываемые сапогами реакции… Наверное, это ему по должности так положено. Сидит, вероятно, на грантах из-за рубежа, отсюда и лексика.
Слушать все это было невыносимо. Пасков незаметно подхватил с пола портфель, пригнулся, надеясь, что со сцены его видно не будет, соскользнул с кресла в проход, где перетаптывались опоздавшие, и, бросив взгляд на Мизюню, которая делала вид, что с интересом внимает, через довольно плотную толчею у дверей протиснулся в коридор. Там он благожелательно покивал девушкам из оргкомитета, демонстративно, всем видом показывая, что только лишь на минутку, вытащил из кармана и слегка размял сигарету – это был его способ сматываться с мероприятий, – так же незаметно скользнул на лестничную площадку с соответствующей табличкой, и, словно голодный, мазнув по воздуху зажигалкой, втянул в легкие крепкую порцию дыма. Курить ему было никак не бросить. Пробовал много раз, мучался, покупал всякую лекарственную отраву, рекомендуемую в газетах, сосал леденцы, принимал таблетки, даже выточил по совету Додона, который сам, разумеется, не курил, палочку из орешника, наподобие сигареты, – это чтобы обмануть многолетний рефлекс; ничто не действовало, хватало его на сутки, затем вдруг ломался – жадными, нетерпеливыми пальцами выхватывал сигарету из пачки. Наконец вообще сдался, теперь даже немного бравировал: «А зачем, собственно, мне бросать? Кому это мешает?»
Кстати, Мизюне следовало бы появиться именно в данный момент. Она всегда и везде появлялась с опозданием так минут на двадцать, на тридцать, будто в принципе не понимала, что значит прийти вовремя, какое-то свое ощущение времени, и было совершенно бессмысленно согласовывать его с общепринятым исчислением часов и минут. Для нее просто не существовало никаких «четверть третьего» или «без десяти шесть», только «в три», только «в шесть», что, правда, в действительности означало половину седьмого. При этом считала себя человеком очень серьезным, точным, ответственным, обижалась, причем не на шутку, при любом намеке на легкомыслие. Пасков,
Казалось, сам город сводил их тогда вместе. Паскова выносит наверх эскалатором на станции метро «Горьковская», Мизюня как раз в этот момент продавливается внутрь сквозь заиндевелые двери – стаскивает с головы вязаную синюю шапочку, похожую на буденовку, стряхивает с нее снег о колено. Или Пасков торопится куда-то по Невскому (черт его знает куда, в те сумасшедшие месяцы все обязательно куда-нибудь торопились), вдруг пролет тротуара перед Казанским собором освобождается от прохожих – Мизюня в образовавшейся пустоте мчится ему навстречу. Это на Невском, в разгаре дня!.. Или Пасков спешит по направлению к Исаакиевской площади, вдруг на набережной, в морозной неземной тишине – быстрое прикосновение к локтю. Совершенно заиндевелая. Даже ресницы в инее. Куда, откуда? А вывернула из переулка, вижу – что-то знакомое. Времени, разумеется, ни секунды. Чмокнула в ледяную щеку – помчалась дальше. Метров через сто обернулась – помахала в воздухе варежкой. Потом еще через сто метров. Потом – еще и еще… По пустыне мороза, среди порхающих в бледном январском солнце снежинок… Пока не превратилась в точку за изгибом канала…
Так же неожиданно возникла она и в компании. Вот только что ее не было – и вот уже помогает Тамарке расставлять на столе чашки, тарелки, тащит из кухни сердито попыхивающий крышкой эмалированный чайник. Гермина, кажется, ее притащила. Она же ввела в обиход запоминающееся имя Мизюня. Давняя школьная кличка, образованная от фамилии. А может быть, и не Гермина. Никто тогда не интересовался, откуда берется тот или иной человек. За демократию? За свободу слова? Садись, бери – чашку, маленький граненый стаканчик, выставленный на подносе. Таких стаканчиков, грамм на семьдесят водки, в природе уже не осталось. Пасков как-то видел набор, продающийся в качестве сувенира. Конечно, уже не то, явная профанация. Так разжиревший индеец, украшенный перьями и тщательно скрывающий астму, исполняет перед туристами, с которых раньше бы просто содрал скальпы, устрашающий боевой танец.
Кого только не было в этой громадной квартире на Васильевском острове! Какие-то журналисты, не напечатавшие ни единой статьи, какие-то начинающие поэты, жутко обидчивые и, главное, непрерывно под градусом (объясняли это спецификой литературного творчества), какие-то якобы диссиденты, при каждом удобном случае напоминающие о своих заслугах в борьбе с тоталитарным режимом. Какая-то Таля, кричавшая, лишь только разговор касался национальности: «Да вы найдите во мне хотя бы одну каплю русской крови! И что ж я, по-вашему, уже не русская?..» Потом все же уехала – когда у «Стены плача», дощатой перегородкой протянувшейся вдоль Гостиного, встали какие-то парни в нарукавных повязках: продавали «патриотическую литературу», объясняли желающим, что все российские беды – от засилья евреев. Мне просто страшно, призналась Таля. Страх крови, исторической памяти, это уже не преодолеть… Мулярчик, расплескивавший на себя водку, невыносимо кричал, что не осталось в России ни чести, ни благородства. Стянутые к переносице маленькие коричневые глаза так и бегали… Харитон, бухал басом в ответ, что благородство и честь – понятия сугубо западноевропейские. Именно там в силу исторических обстоятельств появилось конное рыцарство, и его корпоративная этика распространилась потом на все общество. В России рыцарства не было, в нашем сознании преобладает не честь, а совесть… «В чем разница?.. – кричал непримиримый Мулярчик. – Честь защищает свое, а совесть – чужое…» Впрочем, Харитона тогда затмевал некий камрад Буценко, приезжавший на джипе с затененными стеклами и никогда не задерживавшийся надолго. Камрад Буценко поразил всех, во-первых, ярко-малиновым пиджаком с золотыми пуговицами, такие клубные пиджаки только-только еще становились признаком нового времени, а во-вторых, необыкновенной свободой рассуждений по нацио нальной проблеме. Давайте посмотрим, говорил он, набычивая крупную голову: Ленин – еврей, фамилия его – Бланк, Троцкий – еврей, тут, по-моему, ни у кого нет сомнений, Каменев, Зиновьев, Свердлов, Урицкий, Якир. Далее – Бела Кун, Радек, Цурюпа и прочие «Пятаковы». Далее – Каганович, Тухачевский, Гамарник. Иосиф Виссарионович, между прочим, тоже – грузин, если не хуже. Кто организовывал первые лагеря? Ягода и Берзинь. Кто руководил ЧК, кто расстреливал? Дзержинский и Петерс. Ведь ни одного русского человека. Может русский в своей стране иметь какие-то преимущества? Вдруг вскидывал голову, покрытую жесткой щетиной, и обводил всех взглядом, от которого становилось как-то не по себе. Даже чудовищно обросший бородой Харитон – и тот терялся. Чувствовалась в словах камрада Буценко первобытная сила. Потом исчез – никогда больше не появлялся.
Наибольшее впечатление, впрочем, производили вовсе не те, кто кричал. Пасков помнил, как в марте – или, может быть, это было уже начало апреля? – Илья Полоскин, флегматичный, одышливый, такой спокойный, что во время самых яростных споров казалось – вот-вот задремлет, прочел им целую лекцию о перспективах экономического развития. Изношенность основных фондов у нас составляет примерно восемьдесят процентов, быстро заменить их, развернуть новые технологии – таких денег никто не даст, поэтому продукция на мировых рынках будет неконкурентоспособна. Кроме того, Россия лежит в зоне «зимнего климата», средняя годовая температура у нас минус пять с половиной градусов, а в Европе, которую овевает Гольфстрим, – плюс полтора. Поэтому производственные расходы здесь всегда выше: на фундаменты для домов, на углубление коммуникаций, чтобы не промерзали, на толщину стен, на одежду, в конце концов на питание. Единственная наша ценность – сырье, да и то если гнать его без дорогостоящей переработки… Все это – спокойным голосом, в наиболее патетичных местах опуская толстые веки, с цифрами, с фактами, чуть ли не с таблицами, по которым можно сравнивать коэффициенты расходов. Произвело колоссальное впечатление. Леня, приветливо поморгав, предложил написать по этому поводу передовую статью. Статья, разумеется, опубликована не была. Лет через семь вышла книга, которую Пасков видел в двух-трех магазинах. Кажется, даже стала интеллектуальным бестселлером. Никому это тогда уже было не нужно.