У истоков русской контрразведки. Сборник документов и материалов
Шрифт:
Он был всегда ровен в сношениях как с подчиненными, так и с начальством до великого князя Михаила Николаевича включительно. Одной своей довольно грузной фигурой с правой рукой за бортом сюртука он производил и в стенах училища, и на стрельбе, и особенно на маневрах какое-то успокаивающее действие на наши горячие головы. Он сравнительно редко беседовал с нами, разъясняя проступок провинившегося юнкера, но делал он это коротко, внушительно, «беря быка за рога».
Таков же он был и как преподаватель артиллерии на младших курсах. Не мудрствуя лукаво, не вдаваясь в сложные математические вычисления, а базируясь главным образом на здравом смысле, он удивительно умело вкладывал в наши головы основы баллистики. Эти первоначальные
Не производя своей фигурой впечатления изысканной вежливости, полковник Чернявский тем не менее был очень тактичен. Про него, например, рассказывали такой случай, относящийся к времени состояния великого князя Сергея Михайловича юнкером нашего училища: после первого конного батарейного учения в лагере батарея приезжала в парк, и полковник Чернявский скомандовал: «Ездовые слезай»; великий князь немедленно же после этого отправился в барак, не ожидая последующей команды.
В следующий раз полковник Чернявский проделал то же самое и, дав великому князю пройти значительное расстояние по направлению к баракам, скомандовал: «Садись». Великому князю пришлось бежать обратно к своему коню. Естественно, более не повторялось ничего подобного.
Этот инцидент не отразился на добрых отношениях великого князя к своему «дядьке», как любовно называл он полковника Чернявского.
В бытность мою юнкером я частенько видел у нас на стрельбе великого князя Сергея Михайловича, изучавшего на практике это трудное дело под руководством своего способного «дядьки».
Ровность отношений, молчаливость, соединенная с довольно строгим видом полковника Чернявского, заставляли всех нас его бояться, но вместе с тем уважать и даже любить за его разумную справедливость в разборе наших прегрешений по службе.
Как всегда, про таких, как полковник Чернявский, незаурядных личностей, было много рассказов и анекдотов, старавшихся оттенить ту или иную особенность его недюжинной натуры. Я вспоминаю такой рассказ про юнкера Солонину. При представлении полковнику Чернявскому он назвал свою фамилию, делая ударение на втором слоге. «Как? – спросил полковник Чернявский, – Солонина? Такого слова нет, «солонина» – знаменитый полк». Чернявский умышленно протянул слог «ни». Так затем три года и величали его в училище.
Из других офицеров училища мне памятны: штабс-капитан Эрис-хан Алиев, мой полубатарейный командир, и поручик Похвиснев. Эрис-хан Алиев имел военную жилку и обладал большим здравым смыслом. Это сказывалось на ведении им строевых занятий, в частности, по верховой езде. Им, например, практиковался такой, вероятно принятый на Кавказе среди горцев, способ приучения людей не бояться лошадей. Он заставлял боязливого юнкера подползать под брюхо лошади и чесать его. Естественно, сейчас же стал циркулировать между нами такой рассказ про одного из наших товарищей: когда он был под брюхом лошади, то штабс-капитан Эрис-хан Алиев, поправляя указательным пальцем правой руки свои усы, спрашивает, чешет ли он; боязливым голосом тот отвечает ему из-под брюха: «Чешу, чешу, господин капитан».
Незаурядные военные дарования штабс-капитана Эрис-хан Алиева нашли себе применение на войне, где он доблестно командовал одним из корпусов на германском фронте.
После революции я встретился с ним в Ессентуках. Он был все тот же, политических взглядов не изменил, и стал как-то ближе мне.
Поручик Похвиснев отличался холодностью, замкнутостью и строгостью. С ним я встретился на войне осенью 1914 г., когда войска 1-й армии подходили к Кенигсбергу. Он прибыл тогда в штаб Северо-Западного фронта, где я был начальником разведывательного отделения, для разработки по артиллерийской части плана овладения Кенигсбергской крепостью. Я был чрезвычайно горд, снабжая генерала Похвиснева прекрасными планами этой крепости и секретными
Когда мы подучились ездить верхом, то полковник Чернявский распределил нас по орудиям. Я попал ездовым первого уноса 8-го орудия; в среднем был Богалдин, а в корню или Тигранов, или Савченко. Не скажу, чтобы я был доволен моим назначением, ибо лошади этого флангового орудия были чересчур резвы для наших молодых сил. Нередко коренники – Рьяный и Разбег подхватывали орудие, и мы носились одни по Красносельскому полю. Можно себе представить, как доставалось после того нам от орудийных номеров, особенно от сидевших на передке и на своем теле очень резко чувствовавших удары от попавших под колеса камней. Вообще происходили вечные пререкания из-за встречных камней между передковыми номерами и коренным ездовым, нередко доходившие до пускания в ход банника. Особенным искусством наезжать на камни отличался Тигранов, и про него говорили, что он, объезжая картошку, наедет на камень, со свойственной южанинам горячностью Тигранов пытался оправдываться, но всегда неудачно.
Как я уже выше упомянул основой нашего образования была высшая математика, а потом, естественно, более всего запечатлились у меня в памяти образы ее профессоров: Будаева, Пташицкого и отчасти Рощина.
Профессор Будаев подавлял своим строгим ученым видом, был не только знаток, но и артист своего дела. Вывод сложных математических формул или рядов у него выходил просто. К концу лекции классная доска была сплошь заполнена красиво, а главное, равномерно расположенными знаками. Он почему-то говорил «ксен» вместо «господин», «кса» – вместо «господа». Невзирая на кажущуюся суровость, в душе он был добр и баллы на репетициях ставил хорошие.
Он педантически точно бывал на своих репетициях. Однажды его репетиция пришлась после трехдневного роспуска по случаю посещения училища великим князем Михаилом Николаевичем. Естественно, мы решили воспользоваться этим обстоятельством и не держать репетиции у профессора Будаева. Мы написали ему письмо с просьбой не приходить на репетицию и ожидали, что он нам скажет на лекции в день самой репетиции. В этот день профессор Будаев был так же спокоен, как всегда, так же медленно завертывал в принесенную с собой бумажку мел, так же ясно что-то доказывал, исписав всю доску, и, положив мел, ушел из класса, призакрыв за собой дверь. Мы были удивлены, но спросить его о репетиции не решались. Внезапно дверь приоткрылась, и Будаев заявил нам: «Кса, а на репетицию-то я все же приду». Мы так и ахнули. Надо, однако, отдать должное доброте профессора Будаева, на репетиции он был очень милостив и баллы ставил добрее обыкновенного. В конце концов, мы были даже довольны, что репетиция у нас была.
Профессора Будаева мы почти так же побаивались, как и полковника Чернявского, но относились к нему с большим уважением и даже любовью.
Невольно я вспоминаю один из наших юнкерских спектаклей в лагере, где, между прочим, женские роли исполняли, и зачастую очень удачно, сами юнкера; как один из юнкеров в роли учителя был загримирован Будаевым. Это доставило нам большое удовольствие без какой-либо злой к тому примеси.
На среднем курсе высшую математику вместо добрейшего и очень ученого профессора Рощина стал нам впервые читать молодой, энергичный и очень способный профессор Петербургского университета Пташицкий. Он читал так же ясно, как Будаев, но слишком кричал своим визгливым голосом и увлекался не в меру, стараясь сделать из нас по меньшей мере докторов чистой математики. Он часто употреблял греческую букву лямда, а потом юнкера и дали ему прозвище Лямда.