У каждого своя война

Володарский Эдуард Яковлевич

Вениамин Павлович слушал внимательно, не перебивал, курил папиросу, смотрел с интересом на Робку, словно видел впервые. Потом проговорил, перебив:

– Так ведь это все они, Роберт, а не ты. Они страдают и мучаются, они уже такое в жизни сделали, что им при жизни памятник поставить надобно, всем!

– Че же они такого совершили? — ерепенисто спросил Робка.

– Войну выиграли... Да не выиграли — слово дурацкое, — поморщился историк. — Они войну сломали, понимаешь? Победили. И заплатили за эту победу самым дорогим, что у них было, — молодостью и здоровьем. А миллионы и жизнями своими заплатили... десятки миллионов, ты хоть попробуй понять, что это такое! Ради детей своих, внуков... ради тебя и тех, кто будет после тебя. Есть у тебя Родина, оболтус, она

называется — Россия! Вот ради этой самой России и полегли миллионы русских мужиков и баб... И заметь, это я говорю, что им памятник поставить надо. А они, кто жив остался, никакого себе памятника не просят…

– А я бы попросил…

– Ну ты бы конечно! — усмехнулся Вениамин Павлович. — Ты же в люди выбиться хочешь? Только ничего для этого не делаешь, но — хочешь! Большим человеком стать! Чтобы им стать, надо, Роберт, прежде всего людей любить. Уметь прощать. И уметь любить. Это, брат, великая сила на земле. Сильнее любого зла, подлости, сильнее смерти. Но любить не себя, а других... А ты, как я понимаю, только о себе и думаешь. Ты вот все это мне рассказывал... про соседей, про бабку, про Степана Егорыча, про маму... чтобы я пожалел тебя, что ли?

– Не надо мне вашей жалости. — Робка резко встал, но Вениамин Павлович положил ему руку на плечо, придавил, заставив сесть обратно.

– Не кипятись, Роба, не заводись. Привык небось во дворе права качать…

– Ничего я не привык... — пробормотал Робка. — Просто я, видно, в жизни ничего не понимаю. Вам хорошо — вы взрослый…

– И тоже ничего не понимаю, — вдруг как-то невесело вздохнул Вениамин Павлович.

– Как это? — не понял Робка.

– Да вот так, брат, чем больше живу, тем больше вопросов... самых разных... бывает, даже страшных.

И ответ-то на них боишься искать.

Робка опять ничего не понял, спросил:

– Ну есть же кто-нибудь, кто все понимает?

– Есть, наверное... — усмехнулся Вениамин Павлович.

– Сталин все понимал, да?

– Сталин? О да-а, он все понимал! — голос историка неожиданно повеселел. — Абсолютно! Насквозь видел! Не дай бог нам еще одного такого... — Историк опять нахмурился, резким движением погасил окурок в пепельнице.

И опять Робка ничего не понял. Почему же это «не дай бог», если человек все понимал? Темнит что-то историк, за пенек березовый его держит, за малолетку несмышленую.

А Вениамин Павлович пошарил глазами по книжным полкам, нашел нужную книгу, достал, полистал, проговорил:

– Возьми-ка, друг, для начала вот эту книженцию.

Прочитай. Думаю, тебе понравится, — и он протянул книжку Робке. — Только не потеряй — уши оторву.

Робка осторожно взял книгу, прочитал название: «Джек Лондон. Мартин Иден», спросил:

– Про шпионов? Или про войну?

– И про войну, и про шпионов... — снова вздохнул Вениамин Павлович, с грустью глядя на Робку.

В каморку заглянула жена Тоня, спросила весело:

– Друзья, вам закругляться не пора? Времени сейчас сколько,знаете?

– Да, да, Тонечка, мы скоро. С нами посидеть не хочешь? У нас тут интересные беседы получаются.

– Мне еще с Сашкиными пеленками до ночи беседовать. — Тоня с улыбкой закрыла дверь.

– А потом тетрадки ваши до утра проверять будет, — добавил Вениамин Павлович. — Вот такие, Роберт, пироги с гвоздями.

– Она в какой школе работает? — спросил Робка.

– В семьдесят девятой. Математику оболтусам преподает. Ну что, брат, тебе домой, наверное, пора?

– Да, пойду. Спасибо. — Робка поднялся, взял со стола книгу…

– Ступай... Да, забыл спросить. Как у тебя с этой… девушкой? Из-за которой ты с Гаврошем дрался?

– А никак! — Робка попытался беззаботно улыбнуться, но получилось это у него неважно. — Разошлись, как в море корабли…

– Зря, стало быть, тогда дрался из-за нее? — Вениамин Павлович с проснувшимся интересом посмотрел на Робку — нет, этот паренек не такой уж простак и с ним определенно что-то происходит.

– Выходит, зря... — Робка с той же вымученной улыбкой развел руками. — На ошибках учимся, Вениамин Павлович.

–

А может, все-таки — не зря?

– Может, и не зря... — охотно согласился с учителем Робка и вновь произнес заученную чужую фразу: — Будущее покажет, Вениамин Павлович.

Робка ушел с «Мартином Иденом» под мышкой, а Вениамин Павлович еще долго курил, сидя в своей каморке-библиотеке без окон и размышляя об этом чудном пареньке, вообще о житье-бытье. Он любил этих вихрастых, драчливых и вечно шкодящих мальчишек и девчонок, но в то же время не уставал удивляться каверзам судьбы — как его угораздило стать учителем? Когда он в сорок четвертом, комиссованный вчистую, вернулся в Москву, у него и в мыслях не было поступать в педагогический. За спиной остался страшный Северный фронт — в составе 2-й ударной армии генерала Федюнинского его полк десантников прорывал блокаду Ораниенбаумского плацдарма. Зажатые немцами в царском парке, они дрались среди мраморных статуй и памятников. Человек сорок забились в громадный круглый фонтан и отбивались оттуда, прячась за фонтанными бортами. Выли и рвались мины, и осколком где-то перебило трубу или что-то еще случилось, но фонтаны вдруг заработали. Вот было зрелище! В синеющем вечернем воздухе взмывали вверх водяные пенящиеся струи, водопадом обрушивались вниз, а яркие нити трассирующих пуль пронизывали их, отсвечивая всеми цветами радуги. Даже остервенелый бой на несколько минут прекратился — и наши, и немцы зачарованно смотрели на невиданную сумасшедшую красоту... Во время боя его и ранили последний раз — минный осколок ударил в голову, срезав часть лобной кости. В медсанбате и дальше во всех госпиталях, по которым кочевал Вениамин Павлович, врачи удивлялись одному: как он до сих пор жив? Давно человек помереть должен был, против всех медицинских законов эта жизнь. Но человек жил! Стонал, бредил, изредка приходил в себя, ругался страшным матом, звал маму, вспоминал каких-то друзей, плакал, просил у кого-то прощения, кого-то проклинал и снова впадал в забытье, но — жил! Почти год провалялся Вениамин Павлович в госпиталях, выдержал девять операций, и не каких-нибудь, а черепно-мозговых. Ему потом не раз объясняли, что он весь этот год висел на волоске, а несколько раз вообще был покойником, но Вениамин Павлович хоть и верил, но как-то не мог этого почувствовать — ведь сейчас жив и здоров в меру, как ему осознать, что он уже побывал на том свете? Он улыбался и благодарил врачей. Хоть и инвалид второй группы, но — живой, руки-ноги целы и голова на плечах и, что совсем хорошо, соображает! Правда, в геолого-разведочном институте, куда он пришел поступать, ему без долгих объяснений вернули документы. То же самое произошло и в нескольких других институтах, и, когда он был уже в полном отчаянии, ему посоветовали отнести документы в педагогический институт имени Ленина, что Вениамин Павлович и сделал. Факультет он выбрал методом тыка. Прочитал список, зажмурился и ткнул пальцем. Попал в исторический. И вся недолга! Вениамин Павлович погасил окурок, поднялся и прошел на кухню.

В корыте, установленном на двух табуретках, Тоня полоскала пеленки. Вениамин Павлович остановился на пороге, с нежностью посмотрел на жену:

– Тоня, тебе помочь?

– Отожми их получше и на веревке развесь, — устало улыбнулась Тоня. — У меня уже сил не хватает.

...Робка пришел домой без пятнадцати час и уже на лестничной площадке услышал истошные бабьи вопли.

Робка позвонил в дверь, ему открыл Богдан.

– Че тут, опять война? — спросил Робка, входя в коридор.

– Не-е, тут похлеще дела — Полину грабанули, — сказал Богдан и почему-то криво усмехнулся. И в это время раздался отчаянный вопль Полины. Вцепившись себе в волосы, она сидела на стуле и раскачивалась из стороны в сторону:

– О-ой, мамочка-а, о-ой, родненькая, спаси меня! Пропала-а, люди добрые-е! Тюрьма мне свети-ит, тюрьма-а!! — Полина принялась бить себя кулаками в грудь.

Рядом плакали две девочки — десятилетняя Катька и пятилетняя Зойка.

– Погоди реветь-то, — попыталась перебить ее Люба. — Много пропало-о? Да перестань ты голосить, дура чертова! Сколько украли, говори?