У нас на углу
Шрифт:
После того, как я поел, он послал меня в подвал за углем, и я пошел, потому что боялся его, а ведь была его очередь идти за углем.
Подвал был сырой от подпочвенной воды и темный. В нем было страшно. Деревянный пол сохранился только в том углу, где лежала куча угля, я боялся, что на меня прыгнет жаба.
Я накладывал уголь в ведро и вспоминал о том, как в сорок четвертом, когда здесь не было угля, но был еще пол, Элли-грамм, которого тогда звали Энвером, предложил устроить " этом подвале штаб. Он был тогда горазд на выдумки, Элли-грамм. Во-первых, потому
Из-за этого "Штаба" и стрелки ночью на наш двор был налет и у всех сделали обыск. Нам всем здорово влетело и было запрещено водиться с Энвером.
По его же инициативе завмагу Салеху, не позволявшему нам играть на улице в футбол, было подброшено вымоченное в керосине (кажется, для того, чтобы не остались отпечатки пальцев; или же чтобы отбить нюх у собаки-ищейки, если дойдет до того дело) письмо, в котором предлагалось положить под третий от угла столб 10 тысяч рублей, в противном случае ему была обещана мучительная смерть.
Жулик Салех поднял на ноги милицию всего города, и целую неделю после письма на нашем углу торчали агенты угрозыска, пытаясь выловить неизвестных вымогателей.
Тот же Энвер уговорил моего брата и всех ребят постарше написать коллективное письмо в военкомат с просьбой отправить, их на фронт. Всем, конечно, было отказано по молодости, но он продолжал добиваться своего и поговаривали, что сам военком города обещал отправить его на фронт при первой возможности.
После этого второго письма наши родители особенно невзлюбили Энвера, а Салех уверял всех, что он сумасшедший.
В самом конце сорок четвертого он пошел работать в военизированную охрану. У него была черная форма, и мы уже видели его очень редко, по воскресеньям. Иногда он приносил нам желтые, жирно смазанные винтовочные патроны, по нескольку обойм за раз. И мы взрывали их в нашем подвале.
А в начале сорок пятого его арестовали. Причины толком никто не знал, но поговаривали, что патроны, которые он крал на складе, чтобы подарить нам, не в малой степени повлияли на его судьбу - такое уж было лихое время - война!
Вернулся он через три года сумасшедшим, что дало возможность Салеху при случае хвастаться своей прозорливостью.
Он-де еще в сорок четвертом, до тюрьмы, чувствовал, что у Элли-грамма не все в порядке с мозгами. Зейнаб, которая через день мыла Салеху полы и стирала белье, очень на это обижалась, "о возражать не смела.
Через месяц после того, как Элли-грамм чуть не задушил Давуда, кто-то ночью, когда он спал во дворе, ударил его ножом. Но, вернувшись из больницы, он продолжал ненавидеть солнце и в полдень бросаться на людей. И единственным человеком, которого он панически боялся, был я...
Набрав и перетащив наверх, к пузатой нашей печке, три ведра угля, я вышел на угол. Здесь,
Солнце уже село за купол мечети, в которой размещался тогда швейный цех, а сейчас - астрофизическая лаборатория Академии наук. Старик Азиз-ага, известный тем, что царскими и советскими судами в общей сложности был приговорен к семидесяти годам каторги, рассказывал о том, как выколачивал долг из человека, занявшего у него еще в "николаевское" время деньги и не возвращавшего их до 30-го года, и как он терпел это до тех пор, пока тот не купил граммофон.
– Это меня возмутило до того, - сказал он, - насыпая мне в карман семечки на рубль, который я ему дал (он торговал семечками), - что я пошел к его дому и приставил к его глотке нож прямо на глазах его жены и детей. "Собака, сказал я ему, когда ты не отдавал мне деньги в течение 12 лет, я терпел, думал, что у тебя их нет. Но когда ты купил эту говорящую трубу, а долг мне не отдал, я понял, что ты надо мной издеваешься. Или давай долг, собачий сын, или выпущу из тебя всю твою кровь!"
– Ну как, отдал?
– спросил сапожник Давуд, точивший свой нож.
– Еще как отдал, попробовал бы не отдать.
– Азиз, ты лучше скажи, как ты думаешь, почему Элли-грамм боится этого мальчишку?
– спросил, показывая на меня, Салех, которому Давуд собирался чинить туфлю.
– А что тут удивительного, - ответил спокойно Азиз-ага.
– Вы не смотрите на то, что очки носит, я знал его деда. Знаменитый кочи (Кочи - в дореволюционном Азербайджане человек без определенных занятий, охотно берущий на себя труд (часто за плату) защитить любого, попросившего его об этом) был. А кем был дед Элли-грамма?
– Амбалом...(Амбал - носильщик) Так что понятно, почему он боится его.
– Ты же не амбал, - возразил Давуд.
– Однако Элли-грамм избил твоего сына. Старый Азиз смутился.
– Он пострадал за это, - пробормотал он.
– И еще пострадает.
– Он пострадал не за это, - сказал Давуд.
– Аза то, что осмелился поднять на меня руку.
– Как бы не так, - вмешался мой сосед по двору, работник ОБХСС, Гамид. Он наказан за то, что плюнул на мою жену.
– Ладно, не будем спорить, - сказал Азиз-ага.
– Кто-то отомстил за всех нас.
– А ты можешь ночью, когда он спит во дворе, ударить его палкой?
– спросил меня Давуд.
– Могу, - сказал я, обрадованный тем, что на меня обратили внимание. Только ночью я сплю. Но я могу и днем, лишь бы успеть подкрасться.
– Молодец, - сказал завмаг Салех.
– Ты настоящий мужчина. Отчаянный. Обязательно подкрадись к нему и дай по голове палкой.
У всех загорелись глаза при одной мысли, что кто-то стукнет Энвера палкой.
– Надо только отвлечь его внимание, - сказал я. Мен* просто распирало от гордости: никогда ни одному пятнадцатилетнему мальчишке не уделяли столько внимания на нашем углу. Даже самым отчаянным. Мои ровесники с завистью смотрели на меня с противоположной стороны улицы.