У нас в саду жулики (сборник)
Шрифт:
Бледнеющие сети ливня уже дотаивают, но из водостока все еще хлобыщет в дождевую бочку.
6
Отражаясь задумчивой гладью, на якорях кувшинок чуть колышется стойбище сосен; блуждающим в зарослях зайчиком, глядя на сумерки, мелькает заплутавшее солнышко; нежась на лапах среди застывших дюн, мы витаем в облаках…
Плечо, как только в него уткнешься, сначала все еще горячее, даже обволакивает жаром; но вот, успокаиваясь, прислушаешься – и, уже теплое, так доверчиво дышит; зато чем дольше лежишь, тем становится все прохладнее и прохладнее.
7
Какие-то
В мире домашних животных.
8
Раньше я думал, что если утка – мама, то, значит, папа – гусь. А сейчас уже начинаю догадываться, что если папа – паук, то мама, оказывается, муха.
9
Я смотрю на ковер-самолет – на нем нет мертвого места: всю поверхность ткани покрывает узор из бабочек; сосредоточившись на чем-то своем, пошевеливают распущенными крыльями.
Когда ковер из универмага, то стоит провести пылесосом, и вместо узора – засиженная точками от клопов встревоженная Красная Шапочка или изъеденный молью погрустневший Серый Волк.
А когда из Серебряного Бора, то попробовать сдунуть ветром – и, оставив мохнатые купоны репейника (линяя пыльцой, ковер из шоколадного в разводах превращается в розоватый с колючками) – уже вспорхнули…
Как будто десант одуванчиков. Но только живых.
10
Нажав на калитку, ты скрываешься в зелени малинника; опасливо озираясь, я семеню вслед за тобой на расписанный резными петушками фасад.
– Погоди, – шепчу я, – что-то не лает… – и замедляю шаг. Собака выскакивает на тропинку и опрометью несется нам навстречу.
Я боязливо останавливаюсь, а ты как ни в чем не бывало подходишь к ступенькам и насмешливо оборачиваешься.
Собака пригибает голову и, потягивая вокруг тебя носом, виляет в знак признательности хвостом. Потом настороженно рычит и, как бы вспомнив что-то очень важное, словно спохватившись, бросается на меня.
Я затравленно цепенею, а собака, то отбегая, а то все сужая круги, чуть ли не задыхается в остервенелом лае.
11
Слышу, кто-то плачет: тоненько-тоненько, далеко-далеко… Просыпаюсь. Сквозь морозное окошко меня разглядывает луна. Воет собака.
Доченька, если услышишь когда-нибудь воющую собаку – не верь. Это не собака.
Это – твой папа.
12
Облака продолжали плыть все в том же направлении, за сопку, а из низины все так же тянуло холодом.
Какая-то пичуга, наверно, удивляясь моему присутствию, описала возле меня круг и, набрав высоту и как бы зависнув надо мной в воздухе, вдруг улетела. И это был совсем не воробышек. Воробышек – он ведь серый, а у этой – такая желтая грудка.
То ли дело ворона – ворону я бы узнал даже с закрытыми глазами; конечно, если бы она закаркала. А когда ворона не каркает, то ее можно спутать с грачом. Ведь, наверно, не зря Саврасов назвал свою картину «Грачи прилетели». А так бы навряд ли кто догадался, что это у него не вороны, а грачи.
А может, снегирь? Но тоже навряд ли. Снегиря я видел только на витрине.
Когда заходит разговор о ласточке, то мне сразу же представляется Покровский бульвар, и я, еще школьник, ближе к вечеру возвращаюсь с портфелем домой (что-нибудь середина мая, и я учусь во вторую смену), и сейчас вот-вот и закрапает; в какой-то тревожной истоме где-то, уже совсем рядом, погромыхивает, а ласточки, как оголтелые, все носятся и пикируют на протянутые вдоль домов провода.
А может, и не ласточки. Но какая разница? Ну, пускай стрижи… И вот уже капнула первая капля, и сразу же запахло пылью, и как-то все зловеще притихло… и вдруг, как будто проснувшись, зашелестела, забормотала листва… И тут ведь совсем неважно, осина это или тополь.
Я спустился к воде, и теперь уже облака оказались внизу; запутавшись в водорослях, они медленно наплывали на покрытые мхом островки, из-за которых, завихряясь, все выскакивали и выскакивали струи; обгоняя облака, струи соединялись в рукава и, словно продолжая спокойную беседу, свободно бежали дальше; встречаясь с камнями, они как бы вскрикивали и, переходя на более высокую ноту, белея и искрясь, дробились между валунами.
Раньше я никогда не подозревал, что если слушать ручей совсем близко, то можно услышать столько разных звуков. Все зависит от глубины. Но теперь я уже знаю, что ручей, если в него как следует вслушаться, это все равно что оркестр, а каждый в нем камушек – все равно что струна или клавиша. И совсем напрасно когда-то меня заставляли играть через силу гаммы. Я пришел сюда сам, и сейчас до моей музыкальной школы подать рукой. А то, что я здесь услышал и открываю, – моя родная речь. Теперь это мой ключ.
Присев на корточки, я опускаю в воду ладони и, зачерпнув пригоршню, обжигаюсь. Ключ мне пока еще не по зубам. Слишком холодный.
Лениво шевелясь в облаках, водоросли на мгновение затуманиваются. Я смотрю на свое отражение. Среди облаков и водорослей я колеблюсь, подернутый рябью.
13
Через приоткрытый полог угадываются плывущие клочья. В городе, когда туман, то его все равно что нет. Просто серое окно. А здесь – как будто заглядывает.
Я сворачиваю спальный мешок и стягиваю его в дорогу. Рассыпавшись по брезенту, мне вдогонку скатываются капли.
…Туман уже отодвинулся в глубину распадка и теперь несколькими ярусами, обнажая породы и вгоняя в краску утро, клубится все выше и выше.
Еще немного – и вспыхнут белесые вершины, пока еще чуть фиолетовые.
14
Подступая к самой трассе, как-то неумолимо надвинулся склон; напротив в голубых заплатах неба желтеет тайга; сквозь ветви – краснеющей паутиной, подрагивая, проглядывает солнце; еще не успевший замерзнуть ручей задумчивой скороговоркой, точно подбирая в распадке музыку, настаивает внизу на своем, а вдалеке, чередуясь с облаками, громоздятся похожие на спины животных уходящими хребтами сопки, такие же, если подойти вплотную, угрюмые, как и та, что притаилась рядом.