У памяти свои законы
Шрифт:
— Интересно, как бы ты это утаил? Ну и как же, что ты думаешь делать теперь?
— Не знаю.
— У тебя дочь. Взрослая дочь. Непостижимо.
— Только без истерик. Говорю тебе, это было сто лет назад.
— Господи, прожить жизнь с человеком и ничего не приобрести — одиночество.
— Я многое приобрел! Ты, друг, жена, что ты-то знаешь обо мне?
— Я любила тебя. И люблю, дура.
— Лучше бы меньше любила…
— Ты глуп, — сказала она. — Ты упрям как осел. И себя мучаешь и других. Надоело. Я тепла
Она плакала. Вот и она несчастна. И я. И жизнь — удалась ли?
— Перестань, ради бога, — сказал я и поцеловал ее в мокрую щеку, но она отодвинулась. — Видишь, все у нас получается не синхронно.
— Ты седой, Петя, — сказала она. — Виски седые.
— Это луна.
— Это старость скоро. И мне уже трудно прятать свои морщины… Скажи, она сама уехала?
— Кто?
— Ну, твоя дочь. Я не могу выговорить это слово. Но я привыкну. Я ко всему привыкну. Даже если ты бросишь меня.
— Я не собираюсь тебя бросать.
— Кто знает…
— Да, она не захотела остаться.
— Честное слово?
— Ну да. Какое это имеет значение?
— Имеет. Потому что я подумала: ты прогнал ее. Поскорее с глаз долой. Испугался, что станет известно всем. Подмочит твою репутацию. Прости, пожалуйста. Я подумала так. Ты мог это сделать. Мог. И это было бы ужасно. Но ты не сделал этого, да?
— Я же сказал…
— Я верю. Господи, может, я действительно совсем тебя не знаю? И все равно, не надо было ее отпускать. С нелегким сердцем она приехала, а уехала? Представляешь, с какой тяжестью уехала? Ты, как ни говори, все же принял ее, словно просительницу. А она скорее обвинитель. Глупо, если ты меня боялся. Нужно было привести ее домой. Пусть пожила бы… И вообще, пусть живет.
— Прости, — сказал я. — Ты умница. Прости. За все. Мы долго сидели молча. Очень долго. Вдруг Лена спросила:
— Скажи, ты любил ту женщину? Ну, любил ты ее?
— Начнем сказочку сначала?
Она вздохнула.
— Ладно. Иди спать. Я посижу. Иди.
Она осталась. А я ушел. Лег.
…— Тогда я спрошу вас, можно?
— Спрашивай.
— Вы любили мою маму?
— Вот об этом не будем разговаривать.
— Почему? Я хочу знать.
— Не надо ничего тебе знать!
— Значит, не любили, да?
— Оставь! Ты зачем приехала? Зачем ты приехала?.. Зачем? Зачем?..
Зина
— Эй, Зинка, довольно спать! — крикнула Аня из своей комнаты.
Впрочем, я уже не спала — так лежала, подремывала.
— Не командуй, — сказала я, — сама знаю.
— Я
— Сумасшедшая, — сказала я. — Библиотечная ведь.
— Ничего с ней не сделается.
— Ты совсем обнаглела! Совсем на голову села. Жуть!
Она действительно начала уже командовать и мною и Варькой. Разве это та Анна, которую год назад мы силой притащили сюда из стационара, которая проклинала меня, отбивалась худыми кулачками, а потом с месяц, наверное, лежала, уткнувшись в подушки, и все искала момента, чтобы перерезать себе вены?
— Лентяйка! — сказала она. — Сама расхлябанная и дочь такую же воспитала.
— Не пропадет!
— Ну и мать! Девчонка исчезла, а ей хоть бы что.
— Найдется.
Вообще-то я только вид делала, что не волнуюсь, а на самом деле я не то чтобы волновалась, но сердилась на Варвару. Она исчезла неделю назад, не сказав ничего, оставив только записку, что едет погостить в горы к подруге. А мать этой подруги собственной персоной заявилась позавчера на базар. Оказывается, Варвара и носа к ним не показывала. Очередной номер моей дорогой доченьки. Объявиться-то она объявится, но куда исчезла?
— Я уже три страницы написала, пока ты прохлаждаешься, — сказала Аня.
— Мало! Науку нельзя двигать такими темпами. Надо десять страниц.
Я встала, набрала воды в таз, отнесла Ане. Вытащила из-под кровати судно, пошла выносить. Когда вернулась, Аня стыдливо, как и всегда, сказала:
— Спасибо.
До сих пор она стесняется, что мы выносим судно, и каждый раз считает своим долгом сказать это не нужное никому «спасибо».
— Пожалуйста, — ответила я. — А теперь в поход, ну!
— Погоди, дай красоту наведу.
Я взяла таз, бросила ей полотенце.
— Тебе бы все о красоте думать.
Она действительно красива. И вообще вся она женщина. И телом и повадками. Многие годы она проработала агрономом где-то в сибирской тайге, но эта работа не огрубила ее — лицо нежное, молодое не по возрасту. Ей бы хорошую семью, детей, но жизнь и тут обошла ее: муж погиб на войне, едва они поженились, детей она не успела нарожать, как не успела найти и другого мужа. Так и осталась одна-одинешенька, чтобы коротать век у чужих людей.
— Ну, — сказала я, — шагом марш!
— Есть! — ответила она, откинула одеяло.
Ноги ее были тонки и сухи, как спички. Я давно привыкла к страшному их виду, но все равно каждый раз, когда видела ее хилое, обескровленное тело, словно ком застревал в горле. Ноги были мертвы, как ветви засохшего дерева. Мертвы! Увядшее дерево не вернешь к жизни. Парализованному телу не скажешь «встань и иди», как в библейской легенде. Но Анна сказала. Вот уж год, как здесь, в моем доме, совершается это непостижимое чудо.