У парадного подъезда
Шрифт:
Спустя два номера появилась первая из долгосрочного цикла бесед Феликса Медведева с деятелями культуры. Спроси сейчас любого — с кем беседовал огоньковский интервьюер, попаданий в точку почти не будет. А ведь не с Вознесенским, не с Шатровым — цикл открыли разговором с Виктором Астафьевым; причем попросили его высказать пожелания в адрес журнала, «как сделать его лучше, интереснее»… В том же номере помещена статья академика Бориса Раушенбаха «Образ и формула», — российское средневековье, математическое обоснование законов «обратной перспективы» в иконописи… И вновь приходится делать поправку на быстротекущее время. Четыре года назад позиция еще значила больше, чем фамилия, и немецкое происхождение академика не затмевало его глубоко русской культурной ориентации; как раз именно ею-то и определялось появление статьи Раушенбаха на страницах «Огонька»!
Дальше — больше. Круглый стол «Книга: читать или иметь» (№ 33), в котором участвуют — среди прочих — и ведущий теоретик неопочвенничества Вадим Кожинов, и главный редактор близкого к этому течению
16
Едва ли не в последний раз!
А правдой будет вот что. В первые месяцы своего существования «Огонек» был умеренно-почвенным (с ударением на первом слове) изданием. В том специфическом смысле, что журнал надеялся объединить всех свободных людей на основе уважения к традиции. Не столько национальной, сколько народной. Не только «деревенской», но и «городской». И, естественно, ориентировался на тех, кто в русле этих традиций работал (Астафьев, Распутин, Окуджава) или жизнь положил на их исследование (от Лихачева с Раушенбахом до Кожинова). Отсюда и другое. Именно от «огоньковской» искры возгорелось пламя публикаторства, именно он начал процесс возвращения дезавуированных революцией и сталинизмом имен и произведений. И процесс этот имел для него тоже умеренно-почвенный смысл: вернуть народу забытые имена — значит поддержать традицию [17] .
17
Что же касается до более поздних упреков в том, что выбор совершался по «групповому» принципу (дескать, «левых» Гумилева и Ходасевича возвратили в 1986-м, а «крестьянских» поэтов оставили на 1987-й и вплоть до двухтысячного), то, во-первых, нужно обладать воспаленным историко-литературным воображением, чтобы и того и другого зачислить в левые, а во-вторых, большинство редакций отбирает материал для публикации по нехитрому принципу: «А вот у меня еще книжка есть!»
Читатель 1990 года, уставший вздрагивать при очередном сообщении о кровавой межнациональной резне, наслышанный о литературных побоищах и способный с легкостью необыкновенной отличить платформу писательской группы «Апрель» от платформы «Письма российских писателей», задним числом сочтет подобную попытку «консолидации» наивной. И будет прав отчасти. Но 1986 год — это 1986 год! Перестроечные иллюзии; «обнимитесь, миллионы»… Расчет был прост: разногласия наши возникли в 70-е годы, порождены давлением официоза, «не носят антагонистического характера», так неужто перед лицом грядущих перемен не отречемся мы от старого мира, неужто не помиримся назло поссорившим нас властям? И почему бы впрямь было не помириться, если всего три-четыре года назад Валентин Распутин готов был написать дружелюбное предисловие к роману Евг. Евтушенко «Ягодные места»; если Виктор Астафьев в интервью «Литературному обозрению» (1987, № 3) с тоской говорил, что не успел познакомиться с Трифоновым; если Булат Окуджава сравнивал еще не опубликованные романы Дудинцева и Рыбакова с распутинским «Пожаром» и астафьевским «Печальным детективом», — «свидетельством зрелости нашей литературы» («Огонек», № 47)? Кто же знал, что противостояние «национал-радикального» и «радикально-демократического» течений уже тогда было глубже, чем казалось многим, едва ли не всем? Это потом, благодаря как раз деятельности «Огонька», выяснилось: противоречия именно «антагонистические», а мелочная писательская вражда 70-х — отнюдь не порождение имперского принципа «разделяй и властвуй», но внутрикастовая увертюра к некой общегосударственной какофонии [18] .
18
Иначе серия позднейших, абсолютно внутрицеховых литературно-критических публикаций «Огонька» (это прежде всего вздорно-кокетливые обзоры
Потому признаем: испытывать иллюзии тогда было натуральней, чем не испытывать их. А жизнь быстро расставила все по своим местам. И, как водится, формой проявления закономерности стала случайность.
В № 44 «Огонька» (где, кстати, Вадим Кожинов представлял читателю подборку национал-мифологических стихов талантливейшего лирика Юрия Кузнецова) был напечатан сравнительно полный вариант воспоминаний Юрия Трифонова о Твардовском, «Новом мире», конце 60-х… Напечатан с единственной целью — чтобы люди прочитали. Никаких подтекстов, как ни вглядывайся, не обнаружишь.
Обнаружили. Одну фразу. Повод для разрыва дипломатических отношений был найден: «Все это ползет от непереваренной почвеннической фанаберии девятнадцатого века, не принесшей нашему искусству особых достижений, зато обольстившей наших мыслителей множеством приятнейших, душегрейных рассуждений: от гениального Достоевского до Шевцова…»
Тут никто даже не обратил внимания, по какому поводу Трифонов сердится; а ругает он стилистическое однообразие, именно оно — от фанаберии!.. Реплики в «толстых» и «тонких» изданиях, деланное возмущение критиков типа Ш. Умерова, немедленная ответная реакция «Огонька», ответ на ответ, ответ на ответ на ответ — и в две-три недели тонкий слой огоньковского почвенничества был смыт до каменистого основания. Вместе с этим слоем общество окончательно лишилось иллюзии, будто освобождения жаждет и, главное, одинаково его понимает вся неангажированная интеллигенция и что ценнбстный статус свободы обсуждению не подлежит. Выяснилось, что байроновский императив:
Кто драться не может за волю свою, Чужую отстаивать может,—весьма непопулярен, и многие готовы драться за свою волю, за свободу для себя и своих идей, а чужую не только отстаивать, но и допускать-то не намерены. Что, согласно такой позиции, трифоновская формула (по мне, вызванная минутным раздражением и провоцирующе заостренная) не имеет права быть обнародованной. Что давнее «Кто не с нами, тот против нас» вновь обретает грозную актуальность.
Трифоновская публикация, независимо от желания публикаторов, как бы напомнила обществу о двусоставной идеологической модели конца 60-х — начала 70-х годов, о противостоянии демократического «Нового мира» и неопочвенной «Молодой гвардии» (тогдашнего «Нового мира», тогдашней «Молодой гвардии»). До перепечатки «Письма одиннадцати» и ответных попыток полностью обелить догатически-марксистскую, давшую повод для появления «Письма…» новомирскую статью А. Г. Дементьева, было еще далеко, но к этому все было готово. На новом историческом витке сама собою воспроизвелась старая схема идейного противостояния; отказавшись занимать новые боевые позиции (а примиряться тем более), все разошлись по старым огневым точкам; и те, кому не находилось места ни на «старо-молодогвардейском» пятачке, ни на дементьевской высотке, рисковали оказаться под перекрестным огнем.
Тут-то «Огоньку» пришлось срочно сместить центр. За этим дело не стало. Премии журнала за 1986 год получили А. Вознесенский и Ю. Кузнецов, Ю. Мориц и В. Распутин; всем сестрам было выдано по серьгам, а время наступало совершенно иное.
В первом же номере за 1987 год «Огонек» дезавуировал тему, путеводную для нынешней «Молодой гвардии», постаравшись разоблачить «легенду о руководящей роли масонов в революционном движении» и напомнить о жутковатых традициях черносотенства. Во втором напечатал статью Дм. Иванова «Что впереди?» (а спустя некоторое время — ее продолжение под названием «Все позади»). В десятом — опубликовал афористическую стихотворную «шпильку» Татьяны Бек:
…Узколобому дубу назло, Ибо злоба — его ремесло. Заявляю с особенным весом: — Я счастливая! мне повезло Быть широким и смешанным лесом — Между прочим, российским зело!В одиннадцатом напомнил Феликсу Кузнецову, еще не академику, но уже известному своими способностями специалисту, ряд его высказываний, мягко говоря, противоположных друг другу по смыслу: «Перестройка с ускорением!»…
Выбор был сделан; в те зимние месяцы я впервые услышал фразу: «Что этот Коротич себе позволяет!» (произнес, ее бородатый писатель, одетый весьма по-западному: он очень серчал на Татьяну Бек). Потом эта фраза стала чем-то вроде рефрена и пароля одновременно. Ее то и дело повторяли партийные работники и литераторы; тем самым они фиксировали свою принадлежность к определенной «фракции». Им возражали… и как-то ни те, ни другие не удосуживались задать простой, но жизненно важный вопрос: что «Огоньку» не нравится, ясно, он своих антипатий не скрывает; но что же ему нравится?