У подножия Мтацминды
Шрифт:
Декретом Советского правительства были национализированы все крупные вклады в банк, а также и все содержимое сейфов. Имелось в виду, конечно, имущество, приобретенное нетрудовым путем. Что касается сумм, составившихся из трудового заработка, то для них делалось исключение. Чтобы получить их обратно, требовалась лишь подпись Луначарского, так как практически все это касалось лишь людей «свободных профессий» (артистов, писателей, художников). Этой лазейкой начали пользоваться многие ловкие люди, никакого отношения к искусству не имеющие.
К Луначарскому
Не мог же Анатолий Васильевич ответить ей: «Вашему честному слову я не верю». Поэтому под тем или иным предлогом я «замораживал» все эти просьбы тем, что не давал их на подпись Анатолию Васильевичу даже в том случае, если он напоминал мне о них. Он понимал меня без слов и не корил за «неисполнение указаний».
Дни летели, работы становилось все больше — интересной, волнующей. Обычно в Зимнем дворце Анатолий Васильевич принимал посетителей по делам, имеющим отношение к искусству, а в Наркомпросе — по делам народного просвещения. Впрочем, и вопросы искусства в ту пору входили в ведение Наркомпроса.
Все, что я наблюдал в период, предшествовавший падению империи и во время последующих событий, начиная с Февральской революции и кончая Октябрем, навело меня на мысль отразить это бурное время в пьесе, хотя ни одной пьесы до этого я не написал, за исключением инсценировки романа Тургенева «Рудин» в 1910 году, когда был еще студентом.
Узнав об этом, Анатолий Васильевич захотел ознакомиться с моей пьесой, которую я назвал. «Большая Медведица».
И вот как–то после вечернего чая у Луначарского тут же, за чайным столом, я прочел ему мою пьесу.
Анатолий Васильевич прослушал ее внимательно, но не задал ни одного вопроса. Мне это показалось странным: обычно оживленный и разговорчивый, он не сказал ни слова.
Закончил я чтение еще неувереннее, чем начал.
Луначарский молчал. Я нерешительно пояснил: «Конец пятого акта». И добавил совсем уже растерянно: «И пьесы».
Анатолий Васильевич продолжал хранить молчание. Все стало ясно. Я понял, что это был провал.
Наконец Луначарский заговорил, но… не о моей пьесе, а о чем–то другом.
В ту минуту я ни о чем не думал, кроме своей пьесы, но впоследствии оценил деликатность Анатолия Васильевича. Он органически не мог ни лгать, ни фальшивить.
Во время подавления восстания московских юнкеров, в конце октября 1917 года (по старому стилю), в Петрограде распространились слухи, что от перестрелки пострадали многие архитектурные шедевры Москвы. Луначарский, как знаток и ценитель древнего русского искусства, был так возмущен этим, что сгоряча, не проверив слухов, подал на имя председателя Совнаркома В. И. Ленина официальное заявление о своей отставке.
Ленин, хорошо знавший Луначарского, конечно,
Буржуазные газеты перепечатали это сообщение с соответствующими комментариями, вроде таких: «Луначарский протестует против варварского разрушения храма Василия Блаженного и колокольни Ивана Великого».
К вечеру все выяснилось. Никаких разрушений памятников старины не было. Утку об этом пустили буржуазные газеты, но так как заявление Луначарского об отставке было опубликовано и в советских газетах, то слухам, поверили.
На другой день стало уже официально известно, что Луначарский взял свое заявление об отставке обратно.
В Анатолии Васильевиче была какая–то особенная душевная теплота. Мне кажется, что он как никто понимал все человеческие достоинства и все человеческие слабости. Схематизм был чужд ему. Этим объясняется его огромный успех на всех выступлениях — и перед народом, и перед «избранной публикой». Безграничная любовь к человеку и уверенность в победе идей Ленина были так ярко выражены в его речах, что всегда встречали самые шумные и искренние выражения одобрения.
Нельзя не упомянуть и о его тонком остроумии и об умении парировать даже самые неожиданные возражения оппонентов.
Сейчас, вспоминая первые дни и месяцы работы с Луначарским, отказываешься понимать, как он успевал решать одновременно столько срочных дел, возникавших иной раз совершенно неожиданно.
Я часто беседовал с Луначарским о мерах, которые нам надо было предпринять, чтобы отколоть от огромной массы интеллигенции наибольшее количество людей для сотрудничества с новой властью. В то время у меня никакого политического опыта не было, и я руководствовался только эмоциональными порывами.
Меня искренне удивляло, как это мог Мережковский, который в своих статьях призывал бури и молнии на царскую власть, вдруг теперь, когда народ взял власть в свои руки, бешено нападать на советский строй и вместе с Зинаидой Гиппиус и Философовым обливать его грязью.
Луначарский улыбался, не коря меня за наивность, и терпеливо поучал, что от этой части интеллигенции, революционной на словах, большевики никогда не ожидали ничего, кроме враждебных действий. Но когда я предложил организовать митинг под лозунгом «Интеллигенция и Советская власть», он горячо поддержал мое начинание.
Желание скорей осуществить свою идею было настолько сильным, что я воспользовался предложением какого–то администратора, который и взялся устроить этот вечер–митинг в Доме Армии и Флота, на Литейном проспекте.
Луначарский сказал мне, что этот митинг может принести большую пользу, если наряду с ораторами–большевиками будут выступать и представители лучшей части интеллигенции. Я принял это к сведению и тут же начал подготовку к вечеру.
Согласие выступить на этом митинге дали: Коллонтай, Спиридонова, художник Петров–Водкин, поэты Александр Блок и Сергей Есенин и режиссер Всеволод Мейерхольд.