У пристани
Шрифт:
От арьергарда обоза, состоявшего из нескольких вооруженных поселян, отделился молодой хлопец; подъезжая к каждому крестьянину, он близко наклонялся к нему и произносил шепотом: «Полночь; гасло — огонь!» В ответ на его слова каждый кивал уверенно головой. Таким образом хлопец объехал весь обоз; остановившись подле передового поселянина, он произнес еще несколько слов и возвратился к своим товарищам назад.
Наконец первый воз, а за ним и все остальные остановились по сю сторону рва, окружавшего нижнюю городскую стену. Не имея с собой серебряной трубы, в которую трубили
— Вартовой!
Богатырский окрик поселянина прокатился эхом на далекое пространство, но ответа на него не последовало никакого. Долго пришлось ему кричать и осыпать вартовых самой отборной бранью, пока наконец деревянное окошечко, проделанное сверху башни, отворилось и из него высунулась мало воинственная физиономия с ярко-красным носом, искренне говорившем о тайной страсти владельца всклокоченных усов и лысой головы.
— Эй ты, быдло! Что ты там кричишь, черти бы залили тебе окропом горлянку! — обратился он любезно к поселянину. — Нет от этого падла нигде покою! Какой бес припер вас сюда?
— А верно, тот, что ждет к себе твою душу... — пробурчал себе под нос поселянин и ответил громко: — Бес или не бес, а отворяй, брат, ворота, — нам нужно в город.
— Проваливай, проваливай! — замахал рукой, высовываясь из форточки, вартовой. — Много здесь народу и без вас!
— Да нам же что? Сдать только пану Чаплинскому сено, припас, да и домой.
— Завтра, завтра! — замахала снова руками фигура в окошке. — Подождите у ворот, вечером не велено никого пускать, а утром я уж спущу вам мост.
— Помилуй бог! Да такое ли это время, чтобы на поле ночевать? Сделай ты милость, пусти на ночлег, а завтра чуть свет мы оставим ваш город, — взмолился поселянин.
Фигура хотела было дать решительный отказ, но в это время чья-то сильная рука оттянула ее вовнутрь башни.
— Вот тебе, Гандзю, и кныш! — сплюнул фурщик с досадою. — Ну что с таким дурнем поделаешь?
— Гм-гм... — почесал затылок младший, — дело-то совсем дрянь!
— Не ночевать же нам под брамою! — крикнул старший и принялся снова кричать и вопить, украшая воззвания свои отборными словечками; но все было напрасно: никто в окошке не показывался.
А между тем за брамой происходила такая сцена.
В просторной сторожке было расставлено несколько столов, и за ними восседали вооруженные шляхтичи, очевидно, атаманы панцирной замковой команды. Два мещанина и тощий еврей в болтающемся, как на палке, лапсердаке суетились возле пышных гостей, наполняли их кубки венгржиной, усиленно кланялись и попрашивали.
— Пейте, товарищи, — подбадривал всех шляхтич с круглым, как шар, буракового цвета лицом и с закрученными кверху, почти на нос, усами, — пейте, панове! Теперь наш праздник: пусть раскошеливаются мещане и чернь, пусть поят нас, кормят и доставляют, шельмы, все прочие утехи, потому что иначе выгоним их к нечистой матери за браму и проклятые дяблы растерзают в клочки их дочек и жен, а самих на колья рассадят.
—
— Ничего, ничего! — подхватывал фальцетом дрожавший как осиновый лист жид, при чем он растопыривал пальцы и поднимался на носки, словно желая вспорхнуть и улететь. — Вы, пышные лыцари, вы сличные [5] , такие сличные, ясновельможные, что только поднимете руку, так подлое быдло попадает, Далибуг! Разве могут эти собаки супротив таких страшных воинов? Ой вей-вей! Вы только плюнете на них и разотрете ногой!
5
Сличные – красивые, хорошие (пол.)
Ответом на такие льстивые речи были дружный хохот и насмешливые восклицания:
— Ишь, как запел! Ах ты, песья вера!
— А что ж, он прав! — заступились другие. — Жидки нам верные слуги, вернее вот, чем эти славетные, да и то, разве против наших сабель может устоять быдло? — брякнули они саблями.
— Черта с рогами! — крикнул багровый шляхтич. — Так пейте же, товарищи, на погибель врагам!
— Виват! — подхватили пьяные голоса, и шляхтичи, осушив кубки, начали прощаться.
— Куда же вы? — покачнулся шаровидный хорунжий, загораживая выход руками.
— Не можно, пане коханку, верхняя замковая брама запрется, мы должны быть на постах.
— Так несите им, лайдаки, венгржину! — завопил шаровидный.
— Не беспокойтесь, ясновельможный пане, там всего вдоволь припасено.
— Ну так на утро просим вас, панове, к нам наверх! — жали руки и обнимались гости.
— Будем, будем! — провожали их хозяева.
В это время в отворенную дверь донеслась брань вратаря.
— А что там? — заинтересовался старший, седой уже шляхтич, все время молча пивший.
— Да вот, вельможный пане, какое-то быдлысько привалило с подводами; подвод двенадцать, а то и больше, да стражи еще при них добрая свора, так я и не хочу спускать моста: и поздно, и не ровен час.
— А, псы, лайдаки! — погрозил кулаком седой кому-то в пространство и добавил грозно: — Всех перерезать, шельм!
При этом разговоре один из угощавших шляхту мещан беспокойно оглянулся и, выскочив из сторожки, взбежал по крутой лестнице на башню; здесь он торопливо отсунул окошечко и крикнул через него передовому:
— Как гасло (лозунг)?
— Огонь! — встрепенулся тот и значительно переглянулся с погонычем.
Окошечко снова захлопнулось. Фурщик и погоныч услышали вскоре за брамой какой-то спор, из которого до них долетело только несколько слов: «Подводы Чарнецкого...», «фураж...», «рассердится пан Чаплинский...», а потом шаги удалились куда-то и смолкли.
— Вот штука, так штука! — насунул передовой с досадой шапку почти на глаза. — Ну что здесь поделаешь?
Сбившиеся в кучу фигуры начали шептаться, показывая взглядом и головами на ближайший лес.