У родного очага
Шрифт:
— Дзырт! — вспыхнули синие искры, грохнуло, пронзило всего невидимым огнем!
Когда пришел в себя, увидел — девочка лежит, еле-еле дышит.
— Ой! Горе мне, горе! — закричал Болот, лицо ладошками закрыл. — Ой, больно мне! Встань, девочка моя, поднимись! Я во всем виноват! Горе я для здешних людей! Враг я этому миру! Как же мне вернуться на Землю? Нет, не вернусь теперь…
Темно, пусто в голове Болота. В груди горько, будто там желчи полно.
Он бросился из юрты. Умереть бы! Пропасть совсем!. Нет, нет, вдруг удастся вернуться домой, на родину.
Эх,
Кричит, бежит Болот, торопится найти тех, что сватать уехали. Надо как-то сказать им, чтобы скорее вернулись, помогли девочке. Никогда в жизни он не бегал так быстро — шаг шагнет — и десять маховых саженей, другой шагнет — двадцать локтей. Вот только ни ветерка, душно, душно, в ушах шумит, сердце колотится, перед глазами пятна мелькают красные…
Взлетел на перевал, видит в новой долине у подола черного леса — три юрты, дым над ними столбами. У коновязей много лошадей толпится. Чуть поодаль на прясле краснеет свежая конская шкура.
Черная собака учуяла его сразу, рванулась на привязи, залаяла. И из всех лошадей только одна — черная — заметила Болота, всхрапнула испуганно, заржала, закричала, точно режут ее, отпрянула в сторону, разорвала повод и убежала в чернолесье.
Болот зашел в юрту, откуда доносился громкий разговор, хохот, и не ошибся: все сидели тут. Чтобы никого не коснуться, присел-притаился он в уголке у входа.
Толстая женщина сидела, как водится, в почетном углу, во главе очага.
— Эй, хозяйка! — кричит Болот. — Дочка ваша заболела. Лежит без движения. Как бы побыстрей!
Но никто не повернул к нему головы.
Толстая женщина весела, в ударе, говорит не умолкая:
— О-о, у нас дочка работящая. Золото, а не дочка. Лишь бы сынок ваш имел уживчивый характер, привередливым не был. Умеет ли он еду готовить, бараньи кишки промывать, гнать молочную водку? — не остановить женщину, слова так и летят, а с подбородка стекает конский жир.
Эх, как вкусно пахнет мясо! Но нельзя Болоту прикасаться и к пище этих людей! Может быть, она им так же трудно достается, как и людям на Земле. Может быть, это сватовство — единственный праздник в их жизни… Но должен Болот помочь девочке — надо их вернуть отсюда поскорее! И потому сунул он палец в котел!
Что тут началось! Шум, гам, крики…
— Над нами издеваются!
— Век этого не забуду! Ноги моей здесь не будет!
— А мы-то думали породниться!..
— Боже мой, боже мой, — оправдывается черноволосая сухощавая хозяйка, — свежее мясо было, парное! К вашему приезду кололи. Жизнью детей клянусь!
Чернобородый хозяин вынес все подносы, чашки с кушаньем из юрты, выплеснул на землю, но даже собаки не притронулись к их содержимому.
— Сваты дорогие! Родня наша будущая! Гости Мои! — закричала хозяйка, размахивая большим ножом. —
Так и похолодело на душе у Болота. Старался, помочь девочке, а выходит наоборот: когда еще они коня заколют, когда сварят да съедят, а сколько снова разговаривать будут… Эх, ошибся, только навредил делу!
Не стал он ждать, побежал обратно к девочке, посмотреть, как она там. Девочка все так же лежала. Болот присмотрелся — грудь ее изредка приподнималась. Может быть, жива еще?
Смотрит Болот на бедняжку, а сам от жары задыхается. «Где же алтайский ветерок прохладный, живительный?» — трясет он подол рубахи, но и это не приносит ему облегчения…
Вышел Болот из аила, а над долиной уже вечер опустился. «Какие тут дни короткие», — подумал он. Поднял голову, взглянул в небо и оторваться не может. Тьма звезд, а одна среди них ярче других, ближе, живее. Мигает она Болоту зеленым глазком, зовет к себе. Родною и теплою кажется эта звезда Болоту, и сердце почуяло, подсказало ему, что это — Земля его, матерь родная.
— Земля моя! — ноги Болота ослабели, и он упал на колени. — Колыбель моя! Я твоя частица, я сын твой! Ты меня родила, вскормила, вырастила. Зачем выронила меня, зачем обронила из-за пазухи, где жил я в тепле? Верни меня к себе, пожалей, помоги! Каждому камню твоему кланяться буду, каждый стебелек твой буду хранить. Что я дурного сделал, почему так сильно наказан? Ни одна мать звериная или птичья не погибла от моей стрелы, ни одно дерево живое не упало под моим топором, ни разу за всю жизнь не вспорол я, не порушил твой черный покров, дарующий жизнь… Если и сделал что — прости, мать-земля… — и Болот заплакал. — На Алтае у тебя живут родные мои — жена Ай-Билдирлу, дочка Кумижек-Ару, сын Солоон-Мерген! Я хочу быть с ними… Я хочу жить на родине… А, может быть, я уже умер, а? И это не я, а моя душа, бродит-скитается по вселенной — неприкаянная, беспокойная?..
Тут донесся топот копыт. Мелькая на фоне красноватого звездного неба, с гребня горы спускались хозяева.
Болот не стал ждать, когда на него опять набросится черная четырехглазая собака, и влез на лиственницу. Собака закружилась у дерева, залаяла.
— Что эта чертова собака увидела на дереве?! Чуму она накличет на нашу голову! Завтра же повесьте ее! — кричала толстая женщина. Проезжая, она огрела собаку плеткой, та взвизгнула и замолкла, легла у юрты, и, зло рыча, пронизывала Болота свирепым взглядом.
И черная лошадь храпела, прядала, не хотела проходить мимо лиственницы, за что получила от своего седока — круглолицего парня — несправедливые удары…
— Эй, люди, почему темны наши дымоходы? — удивленно воскликнул кто-то.
Вскоре дымоходы ало засветились, искры протянули над ними в небо серебряные нити.
— Дочка! Кровиночка моя! Как нам теперь жить? — послышался из юрты плач толстой женщины.
Люди, испуганно озираясь по сторонам, тихо переговариваясь, сходились к ней в юрту. Шли осторожно, бесшумно, как мыши — башмаками не стукали, одеждой не шебуршали.