У рыбацкого костра
Шрифт:
Барабулька, блестящая, как новенькая серебряная монета, на воздухе тотчас лиловела и покрывалась красными пятнами. Морские окуни переливались, как перламутр, тончайшими и туманными красками, заключенными в морской воде, - от лазоревой до золотой и пурпурной. В раскраске окуней было что-то схожее с тускнеющим цветом отраженных в море вечерних облаков.
Однажды худой рыболов в вылинявшей турецкой феске вытащил морского петуха - очень редкую и самую причудливую рыбу на Черном море.
Петух лежал на молу и шевелил плавниками, разгораясь всеми оттенками синего цвета. Вокруг стояли толпой рыболовы и молча
Потом самый старый рыболов Христо подошел к морскому петуху, осторожно взял его под жабры, спустился по выщербленному каменному трапу к воде и бросил рыбу обратно в море. Это был старый рыбацкий обычай - всегда выпускать в море морских петухов. Они были слишком необыкновенны. Зажарить их и съесть казалось таким же кощунством, как если бы человек растопил печку картиной знаменитого мастера.
Я хорошо помню один «великий скумбрийный день» на волноломе. Над морем лежал, чуть колеблясь, синий и прохладный поутру штиль. Сквозь утреннюю дымку ржавым золотом и охрой проступал далекий Дофиновский берег.
Ослепительная солнечная тишина простиралась от подножия мола на сотни миль в открытое море. Оно молчало на всем своем протяжении до берегов Крыма, Кавказа, до Анатолии и Босфора. Даже рыболовы, сидевшие с длинными своими «прутами», перестали покачивать ими в воде, завороженные синевой и безмолвием.
Тетя Пая тихо вздыхала:
– До чего же приятное наше море!
– говорила она вполголоса.
– Такое приятное, что и не поверишь, будто на свете есть всякие ненависти и страсти.
Мы с Багрицким лежали на молу и смотрели в небо. Оно, казалось, неслось все ввысь, к какому-то блистающему и недостижимому зениту. Шнуры мы намотали на босые ноги. Бычки нетерпеливо дергали за шнуры, но нам было лень подняться, жаль нарушить величавое сияние этого утра. Багрицкий вполголоса читал стихи Веры Инбер об одесской осени:
Осенний воздух тонок и опасен.
Иной напев, иной порядок дней.
И милый город осенью прекрасен,
И шум его нежней…
Внезапно все сдвинулось и смешалось. Рыболовы схватились за удилища. Над водой, как заряд из тысячи серебряных пуль, взлетела скумбрийная стая. Скумбрия разлеталась веерами, неслась потоками живых узких веретен. Тучи чаек налетали с открытого моря, шумя крыльями. Казалось, на волнолом несется метель.
Тотчас все пруты во всю длину мола взвились, будто их подкинула высокая волна, и на конце каждой лески забилась и засверкала скумбрия.
Пруты подымались и опускались торопливо и непрерывно. По всему молу скакали тугие рыбы с синеватыми спинками. Кот Зяма вертелся среди скачущей рыбы, и глаза его пылали зеленым восторгом. Что-то кричала тетя Пая. К волнолому шли, торопясь, шлюпки с новыми рыболовами. С берега долетали протяжные крики:
– Скумбрия пошла!
Там метались в отчаянии толпы одесских мальчишек, так называемых «пацанов». Они хотели попасть на волнолом, но их не брали в шлюпки.
Все корзины рыболовов были уже полны рыбой, а скумбрийные стаи все неслись и неслись под водой струящимся серебром. Океанский наливной пароход входит в порт и величаво гудел. Красные
После этого я потом часто ловил рыбу на Черном море - в Балаклаве, Ялте, Коктебеле, в Сухуми и под Батуми, но ни разу больше я не видел таких несметных стай рыбы, как в это прозрачное осеннее утро в Одессе. И, пожалуй, я ни разу больше не видел такого чуть туманного и прозрачного штиля. Хотя нет! Были и другие морские тихие дни. Но все они очень отличались друг от друга.
Год назад я был в Коктебеле. Потухший вулкан Карадаг обрывался в море своими опаленными стенами. Карадаг был суров и темен, а море у его ног лежало безмолвное и белое от облачного неба. В серой прозрачной воде был далеко виден шнур самолова и маленький краб, прицепившийся клешнями к этому шнуру.
Брали морские окуни, но так редко, что у меня оставалось время подолгу смотреть на разноцветные облака на вершинах желтых гор, заросших терновником. Облака эти стояли над всем восточным Крымом, как архипелаг летучих островов.
Я помню много хороших рыболовных дней на Черном море. Помню старую шхуну «Колхиду» в Балаклаве. Я ловил рыбу с ее рассохшейся палубы. Помню гранитную пристань в Масандре, похожую на средневековый форт. Там за час можно было поймать всего одного-двух бычков, но с наслаждением просидеть весь день, подремывая на теплых, отполированных волнами камнях.
Помню горячую крупную гальку на берегу под Сухуми. Там вместо грузила я привязывал к самолову плоские голыши. Они часто срывались, когда я раскручивал над головой самолов, и били с размаху по скалам, как пули. Тогда от скал шел едкий дымок и пахло порохом.
Помню ловлю на удочку в Батумском порту, когда красный пробковый поплавок совершенно затеривался среди множества мандариновых корок, и ветер с берега приносил лимонный запах лакированной листвы. А Черное море сверкало, переливалось и шумело за молом, где стояли, накренившись, огромные грузовые пароходы и, казалось, спали, дожидаясь погрузки.
Но все же морская ловля, несмотря на всю ее прелесть, не может, по-моему, сравниться с речной. Прежде всего, на море мешают штормы. К речной ловле, кроме того, нужно применять несравненно больше ловкости и мастерства, чем к ловле в море, где рыба берет жадно и без разбора даже на куски тряпок, лишь бы они были ярко окрашены. Но все же будем благодарны Черному морю не только за его праздничность, блеск и пенный шум, но и за рыбную ловлю у его берегов.
Она полна поэзии. Стоит провести на морском берегу весь день хотя бы для того, чтобы увидеть, как прибой вынесет на берег коричневый лист магнолии и осторожно положит его к вашим ногам, будто драгоценный подарок. Чтобы слышать заунывный ропот прибоя и следить за тем, как армады легких облаков плывут к сиреневым вершинам гор, редеют к вечеру и невольно напоминают нам о великом нашем поэте, который так пылко был привязан сердцем к этой полуденной земле и оставил нам о ней свои изумительные стихи: