У стен Ленинграда

Пилюшин Иосиф Иосифович

Вечером, возвращаясь в блиндаж, я встретил в траншее Найденова.

— Выздоровел? Идем домой! Рассказывай, как дядя Вася.

— Я с ним в одной машине доехал до госпиталя. Василий Дмитрич всю дорогу разговаривал то с женой, то с детьми. Затем утих, я думал — уснул, а когда приехали к месту, взяли носилки… понимаешь, Осип… он был мертв. Найденов отвернулся.

Я не мог больше ни о чем расспрашивать Сергея — сердце сжалось от боли. Не хотелось верить, что с нами нет больше храброго русского солдата Василия Ершова.

* * *

Вражеская

артиллерия держала наши рубежи под непрерывным обстрелом, но пехота в атаку не шла. В стрелковой дуэли проходили день за днем. Все мы ждали команды для атаки. Я не раз спрашивал у Романова, какие сведения поступают с участка прорыва блокады.

— Никаких сведений, а по рации не поймать — немцы глушат.

Наступило восемнадцатое января.

Сергей Найденов и я вели наблюдение за рубежом противника. Вдруг в нашей траншее началась суматошная беготня, крики, беспорядочная пальба. Бойцы и командиры обнимали друг друга, полетели вверх шапки.

— Схожу узнаю, чего там, — сказал Найденов. Спустя несколько минут Сергей вбежал в окоп и с порога крикнул:

— Победа! Победа! Ура! — И этот великан начал плясать в тесном окопе, притопывая сапожищами. Затем схватил меня за плечи и поднял, как ребенка.

— Отпусти, дурило, — взвыл я, — кости поломаешь!

— Победа, Осип! Победа!

— Да ты толком расскажи: что произошло?

Захлебываясь от радости, Найденов, все еще притопывая ногами, сказал:

— Наши войска соединились с волховчанами! Блокада прорвана. Ура! Понимаешь — прорвана!

В этот день бойцы и командиры ходили пьяные от счастья.

В двадцатых числах января мне был предоставлен отпуск в Ленинград на свидание с сыном. Какое ликование было в эти дни на улицах города! Буквально на каждом шагу меня останавливали, поздравляли с победой, обнимали, совали в руки табак, водку…

Одна старушка остановила меня и, пожимая мне руку, сказала:

— Спасибо, сыночки, что дорожку к Большой земле очистили. Дышать легче стало, родненькие.

Не найдя слов для ответа ленинградке, я обнял ее за узенькие плечи и по русскому обычаю поцеловал сухонькое, морщинистое лицо.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

День Советской Армии

Враг по-прежнему угрожал взятием Ленинграда. Но защитники города-героя были непоколебимы. Сила их заключалась не только в том, сколько было отремонтировано танков, пушек, построено дзотов, сколько километров вырыто рвов или хитро сплетенных траншей. Сила защитников Ленинграда была и в звоне наковальни, и в стрекотании швейной машины, и в новых заплатах на фасадах и крышах домов, и в том, что называется мужеством на поле боя.

На зимний период курсы снайперов прекращали свои занятия. Мы уходили в подразделения на передовую, где и совершенствовали свое мастерство в стрельбе по живым целям.

Осторожно ступая по узенькой ледяной дорожке на дне траншеи, я подошел к пулеметному доту и остановился, чтобы прислушаться, с какого места ведет огонь вражеский станковый пулемет. Прежде немцы для ночной стрельбы ставили в ленту трассирующие пули для контроля точности

обстрела. Это облегчало нам возможность заметить, с какого места ведется огонь, и без особого риска посылать пулю в амбразуру вражеского дота. Гитлеровцы учли тактику советских стрелков и перестали ставить в ленту трассирующие пули. Это до крайности усложнило ночную охоту за немецкими пулеметчиками. Теперь их можно было обнаружить лишь по вспышкам выстрелов, а человек, увидя перед глазами такую вспышку, не в силах сдержать себя, чтобы не ткнуться лицом в землю. И в этом вопросе на помощь нам пришли друзья-ленинградцы. Они изготовили для нас специальные бронированные щитки с узкой щелью. Ночная борьба с вражескими пулеметчиками возобновилась. Но немцы учли и этот наш прием, они повели ночную перестрелку из ручных пулеметов, при этом часто меняли свои позиции. Вот тут-то и сыграли решающую роль ружейные гранаты. Многие из моих товарищей мастерски забрасывали их в траншею к гитлеровцам.

Близился рассвет… Мороз крепчал. Я по-прежнему стоял у бронированного щитка, не отрывая глаз от рубежа противника. Вдруг слух уловил тихий напев; кто-то недалеко пел, повторяя один и тот же куплет песни: «Темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь… И у детской кроватки тайком… ты слезу утираешь». Эта песня, тогда широко распространенная, волновала душу каждого фронтовика.

Вдруг песня оборвалась. Через некоторое время я услышал быстрые шаги, приближавшиеся по траншее. Это был Найденов. Увидев меня, он, улыбаясь, сказал:

— Осип, из города пришла Зина, говорит, что твоего сына навестила. Иди, я за тебя покараулю.

Из кармана ватной куртки Найденова торчал краешек голубого конверта.

— Из дому письмо?

— Нет, от Светланы.

— Где она?

— На фронте. Хотя и не пишет, в каком госпитале, но из слов видно — в полевом.

Найденов, переминаясь с ноги на ногу, взглянул на меня, досадливо махнул рукой и отвернулся.

В этот момент к нам подбежал запыхавшийся связной из штаба полка. С лица его градом катился пот. Он спросил:

— Ребята, кто из вас знает, где найти снайпера Пилюшина?

— Я Пилюшин, а что?

Связной вытер рукавом стеганки дышащее жаром лицо и сказал:

— А я все траншеи первого батальона облазал, вас ищу, идем быстрее к командиру полка.

— А что случилось?

— Откуда мне знать, приказано вас найти, и все тут.

Три километра связной и я бежали без передышки.

Часовой, стоявший у штабной землянки, еще издали увидел нас и крикнул:

— Опоздали! Гусь-то улетел, не стал вас ждать.

— Какой гусь? — спросил я, оторопев.

— Натуральный гусь, какой же еще, только дикий. Повредил себе летом крыло, вот и остался у нас зимовать. Пролетит метров двадцать — тридцать, присядет на снег передохнуть и опять летит подальше от человеческого глаза. — Часовой понизил голос: — Понимаешь, у самого носа полковника пролетел. Вот тут-то ему гусятинки и захотелось. «Кто здесь известный снайпер?» — спрашивает. «Пилюшин», — говорят. Вот он и послал за тобой. Ну а гусь-то не стал тебя дожидаться, потихоньку да полегоньку улетел. Вон туда к шоссейке.