У Железного ручья
Шрифт:
«Самой» звали Перфильевну.
Гость улыбнулся:
— Ну что ж… сегодня уйду. Бумаги мне обещались доставить, думал дождаться. Ну, ничего.
Гриша после обеда пошел с Яном к оврагу, там стояла в песке загодя приготовленная ими новая неприятельская армия. Сражались дотемна.
А когда он вернулся домой, гостя уже не было.
14
Гриша слышал, как Перфильевна грозилась рассчитать отца. Но время шло, лето кончалось, а все оставалось по-старому.
И
— А мы, может, скоро в город уедем.
— В город?
Ян сразу стал серьезным, загрустил. Это только воодушевило Гришу:
— В городе сад большой! Там розы всех сортов, тюльпаны и эти… ор-хи-деи. Называется «Садоводство Франца Бирзнека». Туда батю давно зовут.
— И скоро вы поедете?
— Должно, скоро. Вот Перфильевна прогонит нас, тогда и поедем. Завтра прогонит — завтра и уедем.
Ян стал еще серьезней:
— Давай тогда пойдем в лес сегодня ж ночью. Помнишь уговор? Не струсишь?
— Я?! — Гриша дернул плечом, хоть сердце у него и ёкнуло. — Смеешься!
— Когда все заснут, вылезай потихоньку через окошко. Я тебе знак дам.
— Знак? Какой? Заклекочи орлом!
— Я не знаю, как орлы клекочут.
Гриша тоже не знал.
— Тогда пропой петухом. Или лучше — засвищи удалым разбойничьим посвистом.
Про этот посвист Гриша узнал совсем недавно из книги «Богатыри Пересвет и Ослябя».
Ян сказал:
— Нет, я лучше кину в твое окно песком. Только ты не спи, дожидайся.
Ночью они ушли через сад так тихо, что и Собакевич не слыхал, и совсем не было им страшно, только легкая дрожь била Гришу, но это скорей всего от холода. Они были в одних рубашках, босиком, а воздух ночью свежий, только земля была теплая, нагретая за день.
— Что у тебя за мешок? — спросил Гриша Яна, стараясь не стучать зубами.
— С картошкой. И спички я захватил. Разложим костер, напечем картошки.
…Ну конечно, дрожь пробирала Гришу только от холода. Когда развели в лесу большой костер, стало и тепло и не страшно. Кто, кроме них, пойдет сейчас в лес? Значит, и бояться некого. Все спят. Правда, когда отблески огня заплясали по веткам орешника, стало казаться, что в лесу, совсем неподалеку, притаился кто-то, смотрит, ждет.
Понадобилось подбросить сухих сучьев в костер, и мальчики пошли в темноту за валежником, держась друг за друга, не разминаясь ни на шаг, и снова они стали от этого храбрыми. Окажись Гриша один в темном лесу, наверное он умер бы от страха. А вдвоем — ничего.
Они притащили валежнику, навалили его в костер. Высокий огонь взвился весело и жарко. Потом дождались углей и положили в горячую золу картошек. И было совсем хорошо. Мальчики стали разговаривать смело, громко, даже слишком громко: начали щеголять друг перед другом.
Но только замолкли, как услышали треск сухих сучьев. Треск приближался, становился
Только не бежать! Страшно бежать в черном ночном лесу, когда под ногами — невидимые, крутыми узлами выпяченные корни деревьев и ноги бессильно слабеют, как в дурном сне. И не веришь уже себе — все равно упадешь, налетев на дерево, и кто-то огромный настигнет тебя в темноте…
Не бежать!
Мальчики сидели неподвижно, ухватив друг друга за руки, оцепенев.
Все стихло. Только рыжие лоскутья огня плясали и потрескивали беспечно. Но вот неслышно раздвинулись освещенные багровым светом ветки орешника, и выглянуло заросшее, с запавшими глазами лицо.
Гриша смотрел не отрываясь — не мог отвести глаз от страшного человека, а сердце бешено колотилось, будто он успел пробежать много верст, спотыкаясь и падая.
К костру шагнул худой человек в лохмотьях и сказал сиплым голосом, почти беззвучно:
— Не бойсь… Не бойсь, ребята.
Заросшее его лицо дрогнуло; может быть, он хотел улыбнуться.
— Не признал меня, Гриша?
Гриша, не в силах заговорить, качнул головой: нет, не признал.
— Я еще приходил в «Затишье» перед праздником… Иван я, солдат. — Он оглядел себя, свои лохмотья: — Теперь-то уж вольный… Не солдат больше.
Мальчики, все еще подавленные страхом, молчали.
Иван неподвижно смотрел в огонь, в одну точку. Потом, с усилием глотнув, спросил хрипло:
— А что, мальцы, у вас картошка-то, поди, доспела?
У Гриши постепенно проходил расслабляющий страх, он не столько узнал в оборванном человеке щеголя-солдата, сколько поверил, что это действительно Иван: иначе, как мог бы назвать Гришу по имени?
— Садись снедать, — ответил Гриша, стараясь говорить солидно, как хозяин. — Ян, давай соли!
Иван присел к костру и начал доставать обгорелой веточкой картошку из горячей золы. Попробовал было отодрать запекшуюся кожуру, а потом, торопясь, разломил картошку пополам и сунул неочищенную в рот. Он крякал, дул на обожженные пальцы, на глазах у него выступили слезы.
— М-м-м, — промычал он, — хорошо!
Он съел почти всю картошку и, видно совестясь, спросил:
— А вы что ж не едите, ребята?
Конечно, совсем неплохо бы было втроем — теперь уж в полной безопасности — в таинственном, темном лесу поесть у костра печеной картошки… Но солдат жевал с таким мучительным наслаждением и так нерешительно остановился, что Гриша сказал:
— Мы не хотим… Давеча ели.
— Мы не хотим, — откликнулся Ян.
Костер стал никнуть, вот-вот погаснет; надо было набрать новых сучьев. Мальчики теперь уже не боялись. Они даже осмелились идти за хворостом врозь, уже не держась друг за друга. И Гриша первый вернулся со своей охапкой. Иван молча поманил его пальцем.