Убегающий от любви (сборник)
Шрифт:
Уличный торговец цветами, по виду араб, профессионально уловив мою мягкотелость, привязался к нам с букетом белых роз. Он переводил взгляд с влажных бутонов на Аллу, цокал языком — и, понимая, что, если меня не остановят, произойдет непоправимое, я полез в карман. Но великодушная Алла сердито накричала на цветоношу, и он, совершенно не огорчившись, исчез.
Я представил себе, что у меня очень много франков. Не важно сколько… Достаточно, чтобы зайти в универмаг (не «Тати», конечно!) и выйти одетым, как истый парижанин. Интересно, смог бы я так же непринужденно сидеть у столика, так же рассеянно-добродушно озирать уличную вселенную, так же лениво потягивать пиво
— О чем ты думаешь? — спросила Алла.
— О нас…
Но я думал о моей матери. Давно, еще в пору своей профсоюзной активности, она водила по заводу иностранную делегацию, кажется чехов, показывала производство, объясняла технологию — и чехи преподнесли ей сверток. Она впопыхах сунула его в служебный сейф с профсоюзной документацией, повела зарубежных друзей обедать в заводскую столовую, где по такому случаю состряпали что-то особенное из продуктов, выделенных по лимиту специальным распоряжением райкома партии. Домой мать приехала поздно, уснула мгновенно, а среди ночи вскочила от ужаса: ей приснилось, что в свертке — бомба. Рыдания, ругань ничего не понимающего спросонья отца, ночное такси, поездка через весь город, ключ, никак не попадающий в замочную скважину, надгробие стального сейфа, сверток, к которому страшно прикоснуться, но позвонить куда следует еще страшней, неизвестно уж какая таблетка валидола под онемевший от мятной горечи язык… И шесть фужеров из чешского стекла в коробке, переложенные синтетической мягкостью…
— Ты давно знаешь Пековского? — спросил я.
— Не очень. Мы познакомились после моего развода. Он принимал у меня вместе с заказчиком программу…
— А кто был твой муж?
— Не знаю…
— В каком смысле?
— В прямом. Я выходила замуж за чудесного парня… Однокурсника. Умного, веселого, сильного. Любого перепьет, любого перешутит, любому в морду даст, если нужно… И он не имел ничего общего с тем существом, которое поселилось потом у меня на диване перед телевизором… Костя, может быть, мужчины в браке окукливаются, как насекомые?
— Возможно, — не стал спорить я.
— Мой муж говорил так: коммуняки делают все, чтобы я ничего не затевал и не задумывался, а я буду вообще лежать и совсем не думать… Когда же так поступят миллионы, этот огосударствленный идиотизм рухнет!
— Ты была замужем за умным человеком! — удивился я.
— Да, умным и жалким… Это легко. Ты попробуй вопреки всему быть белозубым, веселым, богатым!
— Это трудно, — вздохнул я и языком нащупал в зубе дырку, которую давно собирался запломбировать.
— Да, трудно! Нужно напрягаться. Борец — это не запаршивевший диссидент с Солженицыным за пазухой, а тот, кто умудряется вопреки всему жить, как человек…
— Как Пековский? — уточнил я.
— Я не люблю Пековского. Успокойся! Но он способен сопротивляться жизни. Он может защитить от нее. Понимаешь? Пусть лучше нелюбимый защитник, чем любимый — как это Машенька сказала? — бабатя…
И Алла посмотрела на меня с таким гневом, что сердце мое похолодело. Когда красивая женщина сердится, она становится еще красивее. Заглядевшись на Аллу, я чуть не врезался в отрешенно лобзающуюся парочку. Уличный поток
— Понятно, — сказала Алла. — Ты завел меня сюда с гнусными намерениями…
— Разумеется, — отозвался я, изготавливаясь к поцелую.
— И тебе меня не жалко?
— Нисколько! — Я обнял ее за плечи и начал медленно клониться к светлевшему в темноте лицу.
— Не надо! — прошептала она.
— Надо! — отозвался я, помня школьную заповедь, что в таких случаях главное — не замолкать и говорить что-нибудь.
Поцелуй вышел неудачный. Я, кажется, обслюнявил в темноте Алле щеку, пока наконец не напал на ее губы. А когда она захотела оторваться от меня, я проявил неуклюжую настойчивость, в результате чего раздался совсем уж неприличный всчмок…
— Костя, да ты совсем не умеешь целоваться! — засмеялась Алла.
И мне показалось, что она тоже меня сравнивает, не знаю уж с кем — со своим бывшим мужем или нынешним Пековским. Я ощутил совершенно ребяческую, беспросветную до сладости обиду и встал. Назад мы возвращались молча.
Около автобуса, уставившись на часы, как судья на секундомер, караулил Друг Народов. Кажется, он был очень разочарован, что мы с Аллой пришли вовремя. Все были с покупками. В глаза бросался Гегемон Толя, одетый в новый белый аленделонистый плащ и галстук, выбранный для него Пипой Суринамской, которая в свою очередь нежно поглядывала на стоявшую у ее ног сумку, раздувшуюся, как свиноматка. Спецкор держал между колен аккуратно упакованные горные лыжи. Товарищ Буров был при коробке с телевизором, стоившим, по моим понятиям, тысячи полторы, а то и две. Поэт-метеорист, занявший у мадам Лану под премию пятнадцать франков, прикладывался к пузатенькой бутылочке…
Опоздал Торгонавт. Он был бледен, словно человек, из которого трехведерным шприцем вытянули всю кровь.
— Почему вы опоздали? — грозно спросил товарищ Буров.
Торгонавт поглядел на него умирающим взором и всхлипнул.
— Вы потеряли паспорт? — встревожился рукспецтургруппы.
— Нет… — помотал головой Торгонавт.
— А что случилось? — вмешался Друг Народов. — Была провокация?
— Не-ет… Я… купил себе пиджак за сто пятьдесят франков… А в другом магазине такой же стоил сто десять…
Эта душераздирающая информация вызвала единодушное чувство сострадания, и несчастный Торгонавт не был лишен советского гражданства.
16
Вечером, после ужина, провели планерку, посвященную итогам дня и предстоящему посещению пригородного района Парижа, где у власти — коммунисты. Поскольку после посещения муниципалитета, спичечной фабрики и лицея планировался товарищеский обед с участием активистов местного отделения ФКП, товарищ Буров предложил Поэта-метеориста с собой не брать…
— Жалко! — возразила Алла. — Все-таки последний день в Париже. Пусть пообещает, что не будет пить!
В ответ Поэт-метеорист обозвал нас всех помойными чайками, сказал, что в гробу видал этот наш подпарижский райком партии и что если мы будем на него давить, то он выберет свободу, а нас всех за это по возвращении удавят. Затем он решительно потребовал взаймы у Гегемона Толи десять франков, тот, растерявшись от неожиданности, дал — и, обретя вновь гордую алкогольную автономию, Поэт-метеорист в сопровождении своей верной Пейзанки покинул штабной номер.