Убежать от зверя
Шрифт:
— Я думаю, это было больше связано с тем, что мы оба здесь в одно и то же время, — возражаю я, но в любом случае чувствую себя лучше. Тиг был кретином в одной из самых важных основных частей моей жизни, по крайней мере, в школе.
— Ты говоришь помидор, я говорю помидор, — говорит он, вытягивая обе буквы «о». —Теперь ты хочешь поговорить о наших чувствах? Потому что мне следует поставить на стол кислоту, если я собираюсь поплакать.
— Не будь придурком, — отвечаю я.
Правда в том, что я на самом деле хочу поговорить о своих чувствах. Я точно уверена, что никто вокруг не услышит нас.
— Хорошо, будь придурком, — говорю я. — Только скажи мне: Лео на самом деле считает, что я не была изнасилована?
— Я бы врезал ему по морде, — все тело Тига неподвижно, когда он говорит это, что непохоже на него, и я понимаю, что он более серьезен, чем я когда-либо видела его на протяжении всей своей жизни. — Прямо по морде. Но в нем говорит ревность, и он немного расстроен из-за того, сколько времени ты провела с другими парнями в те недели. Как ты всегда находишь время на Полли, но не на него. Будто он чувствует, что если бы ты с ним танцевала, как должна была, ни с кем из вас ничего бы не произошло.
— Как должна была? — я понижаю свой голос до шепота, предотвращая писк, и несколько студентов смотрят в нашу сторону. Я стреляю в них взглядом, и они отворачиваются обратно к своим рабочим местам.
— Успокойся, — говорит Тиг, что делает меня еще более злой, но он в чем-то прав. — Я не сказал, что он прав, и, откровенно говоря, я думаю, это своего рода идиотская позиция, которую он выбрал, но это было в его голове, и ты об этом спросила.
Я включаю газ, и горелка начинает светиться. Мы устанавливаем мензурку в крепление для кипячения, и делаем шаг назад, ожидая результата. Я проверяю термометр, и понимаю, что когда Тиг собирал материалы, он взял один не с того ряда.
— Следи за мензуркой, — говорю я и направляюсь к шкафу с материалами.
Там стоит Лео. Должно быть, он по тому же вопросу. Он смотрит на меня, и вся злость и беспомощность, которую я чувствовала в кабинете врача, на кладбище, в своей спальне, в раздевалке, и в остальных местах, где я была с тех пор, как вернулась в Палермо, вырывается из меня. Он думает, что я сама на себя навлекла это. И он думает, что это хорошая причина, чтобы отвернуться от меня.
Он отводит взгляд в сторону, и я протягиваю руку, чтобы ухватиться за дверцу шкафчика. А затем, помимо своей воли, я даю ему пощечину, так сильно, как только могу, и выхожу из кабинета.
Глава 17
В клинике, в которой я забронировала место на аборт в надежде избежать пристального внимания местных жителей, потребовали от меня быть на четвертой неделе беременности к моменту, когда я приеду на процедуру. Это означает, что я и мое тело проведем следующую неделю в чистилище в ожидании возможности догнать остальной мир. Это стремительно становится моим любимым занятием. Ну, это, и еще ощущения, которые я испытываю каждое утро, когда просыпаюсь, а на первом
Так что после школы я начала бегать. Я не одеваюсь в свою тренировочную форму или другую одежду школы Палермо Хейтс. И я рада, что сейчас достаточно прохладно, чтобы длинные рукава и колготки не казались странными. К концу четвертой недели, я успеваю оббежать все улицы Палермо, но такое ощущение, что я бегаю на месте, я и мое тело все еще ждем возможности догнать остальной мир.
* * *
Когда я прошу преподобного Роба не молиться за меня, я не совсем уверена, что делаю или на что рассчитываю.
— Ты не думаешь, что это поможет? — спрашивает он. Его тон абсолютно беспристрастен. Я очень впечатлена.
— Ох, я уверена, что поможет, — отвечаю я в спешке. — Но, — и я не уверена, будет ли в этом смысл, — я не смогу справиться с тем, чтобы быть публичным объектом для жалости. Если вы попросите их молиться, они будут молиться, и они будут об этом помнить. Мне бы хотелось иметь возможность гулять по главной улице и при этом смотреть людям в глаза. Я не думаю, что это произойдет, пока каждую неделю им будут напоминать об этом.
— Я понимаю, — произносит он. — Я упоминал о тебе в наших молитвенных обращениях на протяжении прошлых нескольких недель, но я прекращу это, — он замолкает и наблюдает за мной. На его лице до сих пор безмятежный покой. — И у тебя есть еще одна просьба, да? Какую услугу я должен оказать?
— Я надеюсь, что вы будете молиться за меня, — говорю я. — Я не уверена, о чем именно. Полагаю, чтобы я держалась? Или, возможно, начала разваливаться в нужное время?
— Конкретику я оставлю для Бога и помолюсь о твоем душевном спокойствии, — заверяет он.
Это кажется справедливым.
— Чтобы избежать недомолвок и потому что я не думаю, что люди должны специально приукрашивать себя перед Богом, вы должны знать — я собираюсь на аборт, — говорить об этом громко, как ни странно, с каждым разом дается все легче. — Если это что-то изменит.
Долгое время он ничего не говорит, понимая, что, на самом деле, ему нечего ответить на такое заявление. Он не может сказать «Да, так лучше для тебя», потому что это неправильно. Он не может сказать «Нет, не делай этого», потому что это также было бы неправильным. Просто в этом вообще нет ничего правильного. Хоть преподобный Роб и не перестает смотреть на меня, чего не скажешь о большинстве людей. Выражение его лица лишено жалости и осуждения. Конечно, не лишено сострадания, но с этим я могу справиться. Кроме того, это то, за что ему платят.
— Это ничего не изменит, — говорит он.
Я выдыхаю, до этого момента не осознавая, что задерживала дыхание.
— Вы можете помолиться и за моих родителей? — добавляю я. — Они также на половину причастны и не уверены, что будет правильным в этой ситуации.
— Конечно, — отвечает он, — и за Полли, и за офицеров полиции, которые работают над твоим делом.
— Спасибо вам, —говорю я.
— Ты собираешься делать аборт за городом? — спрашивает он. Преподобный Роб не вздрагивает и не колеблется, произнося это слово.