Убежище. Дневник в письмах (др.перевод)
Шрифт:
Любовь, что такое любовь? Я думаю, что любовь, в сущности, нельзя выразить словами. Любить – значит понимать человека, испытывать к нему большую нежность, делить с ним радость и горе. А потом ко всему этому должна прибавиться плотская любовь, в ней ты чем-то делишься с любимым, что-то отдаешь, что-то получаешь, не важно, замужем ты или нет, родишь ли ребенка или нет. И уж совсем не важно, потеряешь ли ты свою честь или нет, лишь бы ты знала, что на всю оставшуюся жизнь у тебя есть близкий человек, который тебя понимает и которого тебе ни с кем не придется делить!
Сейчас мама опять брюзжит; она явно ревнует, потому что я больше разговариваю с мефрау Ван Даан, чем с ней. А мне чихать!
Сегодня днем мне удалось отловить Петера, мы разговаривали по меньшей мере три четверти часа. Петеру нелегко дается разговор о самом себе, мало-помалу начинает получаться, но каждое слово надо из него вытягивать. Я уж и не знала, что лучше – идти к себе вниз или оставаться у него. Но я так хотела ему помочь! Я рассказала ему про Беп и про бестактность обеих наших матерей. Он рассказал, что его родители вечно ссорятся из-за политики, из-за того, что отец слишком много курит, в общем, по любому поводу. Как я уже упомянула, Петер очень смущался, и все же язык у него развязался, он даже признался, что был бы рад два года не видеть своих родителей.
– Мой отец совсем не так уж хорош, как кажется, – сказал он. – Но в вопросе о курении мама совершенно права.
Я тоже рассказала ему про свою маму. Но папу он защищал. Он назвал его «мировым мужиком».
Вечером, когда я вешала на крючок свой фартук после мытья посуды, он подозвал меня и попросил не рассказывать у нас внизу, что его родители опять поссорились и не разговаривают друг с другом. Я обещала, хотя уже успела рассказать Марго. Но я уверена, Марго будет держать язык за зубами.
– Послушай, Петер, – сказала я, – ты не опасайся меня, я уже отучилась передавать другим то, что мне рассказывают. То, что рассказываешь мне ты, останется между нами.
Он сказал, мол, ну вот и отлично. Я рассказала ему про то, как в нашей семье все время сплетничают, и добавила:
– Марго верно говорит, что я не хозяйка своему слову, ведь я заявила, что больше не буду сплетничать, но, когда обсуждают Дюссела, с удовольствием включаюсь.
– И правильно делаешь, – сказал Петер. Он покраснел, и я тоже чуть ли не смутилась от этого вполне искреннего комплимента. Потом мы еще поговорили об отношениях между нашими семьями. Петера немного удивило, что мы до сих пор не любим его родителей.
– Петер, – сказала я, – ты знаешь, что я всегда честно говорю правду. Почему бы я стала скрывать от тебя это? Тем более мы оба знаем их недостатки.
И еще я добавила:
– Петер, я так хочу тебе помочь, ты мне позволишь? Ты оказался между двух огней, и, хоть ты ничего и не говоришь, я знаю, что ты принимаешь все это близко к сердцу.
– Да, мне твоя помощь всегда пригодится.
– А может, лучше пойти к моему папе, он тоже тебя не выдаст, ты можешь смело довериться ему.
– Да, твой папа настоящий товарищ.
– Он тебе нравится, верно? – Петер кивнул, а я продолжала: – И ты ему тоже.
Он кинул на меня быстрый взгляд и покраснел, было просто трогательно, как обрадовали его эти несколько слов.
– Ты думаешь? – спросил он.
– Да, об этом можно догадаться по некоторым его словам.
В это время пришел менеер Ван Даан, чтобы заняться диктовкой.
Дорогая моя Китти!
Сегодня вечером, когда я смотрела в пламя свечи, то снова почувствовала радость и покой. Для меня в свече заключена бабушка, она оберегает и защищает меня и возвращает мне радость. Но не от нее, а от другого человека полностью зависит мое настроение, и человек этот – Петер. Сегодня, когда я набрала картошки и стояла на лестнице с полной кастрюлей, он спросил меня:
– Что ты делала с утра до обеда?
Я села на ступеньку, и мы стали разговаривать. В четверть шестого я принесла картошку, за которой пошла ровно час назад. На этот раз Петер ни слова не сказал о родителях, мы говорили о книгах и о своей прежней жизни. Какой теплый взгляд у этого мальчика! Кажется, еще немного – и я в него влюблюсь.
А как раз об этом он заговорил сам сегодня вечером. Почистив картошку, я зашла к нему в комнату, и мне было ужасно жарко.
– Глядя на нас с Марго, можно сразу определить температуру, – сказала я, – когда холодно, мы белые, а когда жарко – красные.
– Ты влюблена? – спросил он.
– С чего бы это мне влюбиться? – Мой ответ (вернее, вопрос) прозвучал довольно наивно.
– А почему бы нет? – сказал он, но тут нас позвали есть. Спросил ли он просто так или с задней мыслью? Сегодня я наконец решилась спросить, не надоедает ли ему моя болтовня. Он ответил: «Нет, мне нравится». Не знаю, может, он так сказал просто потому, что растерялся.
Китти, я веду себя как влюбленная, которая может говорить лишь об одном – о своем сокровище. Петер и вправду сокровище. Наступит ли время, когда я смогу ему об этом сказать? Разумеется, только в том случае, если и я стану для него сокровищем, но я-то не подарок, это я сама про себя знаю. И он любит тишину, так что не представляю, в какой мере я могу быть ему приятна. Во всяком случае, мы узнали друг друга немного лучше, однако я бы хотела, чтобы таких вещей, в которых мы решаемся признаться друг другу, было гораздо больше. Но как знать, быть может, это время придет раньше, чем я думаю! По нескольку раз в день мы с ним переглядываемся и перемигиваемся, как сообщники, и обоим становится радостно. Наверно, глупо с моей стороны говорить о его радости, между тем у меня неодолимое чувство, что он думает так же, как я.
Дорогая Китти!
Это первая суббота за долгие-долгие месяцы, когда мне не так скучно, грустно и нудно, как всегда по этим дням. И причиной тому не кто иной, как Петер. Сегодня утром я поднялась в мансарду повесить свой фартук, там был папа, и он попросил меня остаться поговорить с ним и с Петером по-французски. Я охотно согласилась. Сначала мы немного поговорили по-французски, я ему кое-что объяснила, потом мы занялись английским. Папа читал нам вслух Диккенса, и я была на седьмом небе, потому что сидела на отцовском стуле чуть ли не вплотную к Петеру.