Убиенный поэт
Шрифт:
Барон и баронесса дез Игрей, покупая билеты в Монако, рассчитывали прибыть на эту станцию, пятую по счету, если ехать из Италии во Францию, и вторую в маленьком Монакском княжестве.
Название княжества совершенно итальянское, хотя теперь его произносят на французский манер, а французские названия Мург и Монего совершенно устарели и вышли из употребления.
Впрочем, по-итальянски слово «Монако» означает не только это княжество, но еще и столицу Баварии Мюнхен. Служащий вместо билетов в княжество Монако продал барону билеты
* * *
Холодный март заставил супругов дрожать от стужи в Афинах из картона, имитирующего каменную кладку.
— Беременным женщинам, —. сказал барон дез Игрей, — чрезвычайно полезно пиво.
И он повел свою жену в королевскую пивную «Пшорр», в «Августинербрау», в «Мюнхнеркиндл» и другие пивные.
Они взобрались на Ноккерберг, где находится большой парк. Там пьют, пока оно не кончится, самое знаменитое мартовское пиво «Сальватор», а оно, как правило, скоро кончается, ибо мюнхенцы — знатные пропойцы.
* * *
Когда барон со своей женой вошел в сад, их окружила нетрезвая толпа выпивающих, которые пели во все горло, танцевали, раскачиваясь, и били пустые пивные кружки.
Торговцы продавали жареную дичь, копченую селедку, соленые крендели, булочки, ветчину, сладости, безделушки, открытки. Там был и король пьяниц Ганс Ирльбек. После карлика Перкео, обожателя большой бочки Гейдельберга, другого такого выпивохи не видывали. Пока готовят мартовское пиво, а потом в мае, во время праздника Пивной кружки, Ганс Ирльбек выпивал по сорок литров. В обычное же время ему случалось выпить разве что двадцать пять.
В тот момент, когда элегантная чета дез Игрей приблизилась к нему, Ганс расположил свой колоссальный зад на скамье, которая немедленно треснула, потому что на ней уже помещалось десятка два дородных мужчин и женщин. Пьяницы повалились вверх ногами. Обнажилось несколько голых ляжек, поскольку мюнхенские женщины носят чулки по колено. Повсюду раздался смех. Ганс Ирльбек, который тоже свалился, но кружку из рук не выпустил, пролил ее содержимое на живот девицы, оказавшейся рядом с ним, и пенящееся под ней пиво было похоже на разливающуюся лужу, которую она тут же и напрудила, вскочив и одним махом заглотив целый литр, чтобы оправиться от волнения.
Но распорядитель сада закричал:
— Donnerkeil! [Проклятье (нем.).] Свиньи чертовы... снова сломали скамейку!
И с салфеткой, перекинутой через руку, бросился искать официантов:
— Франц! Якоб! Людвиг! Мартин!
А в это время посетители звали распорядителя:
— Обер! Обер!
Однако ни оберкельнер, ни официанты не появлялись. Посетители кинулись к прилавкам, где можно самому взять кружку пива, но из кранов больше не лилось, не слышно было ежеминутных громовых ударов, сопровождающих открывание новой бочки. Пение прекратилось, разгневанные честили пивоваров, да и само мартовское пиво. Другие, воспользовавшись передышкой, со страшными усилиями, выпучив глаза, изрыгали выпитое. Соседи подбадривали их с серьезной невозмутимостью. Не без труда поднявшись, Ганс Ирльбек сопел и бормотал:
— Нет больше пива в Мюнхене!
И все повторял со своим
— Минхен! Минхен! Минхен!
Подняв глаза, он увидел торговца дичью и устремился к нему, чтобы заказать жареного гуся и того, чего желала его душа:
— Пива в Мюнхене больше нет... хоть бы белая редька была!
И он еще долго повторял, по-мюнхенски растягивая гласную:
— Реедька, реедька, реедька...
Неожиданно он замолчал. Толпа пьянчуг испустила вопль одобрения. В дверях пивной появились четыре официанта. Они с достоинством несли некое подобие балдахина, под которым, прямой и гордый, шествовал, словно свергнутый негритянский король, оберкельнер. И вслед за тем с ударом колокола открылись новые бочки, вызвав новые взрывы хохота, крики и пение на этом многолюдном холме, твердом и подвижном, словно кадык самого Гамбринуса, когда, шутовски одетый монахом, с белой редькой в одной руке, другой он опрокидывает кружку, веселящую его глотку.
Макарея пила в компании своего мужа, только когда ее сильно мучила жажда, она забавлялась зрелищем этой грандиозной попойки, и ее смех сотрясал ребенка, который должен был появиться.
Так радость матери удачно повлияла на характер отпрыска, и тот, согласно мнению великих поэтов, получил от этого много пользы и здравого смысла еще до своего рождения.
Барон Франсуа дез Игрей покинул Мюнхен в тот самый момент, когда баронесса Макарея узнала, что время родов приближается. Г-н дез Игрей не хотел, чтобы ребенок родился в Баварии; он уверял, что этот край предрасположен к сифилису.
Вместе за весной они прибыли в маленький порт Напуль, который барон увековечил в прелестном лирическом каламбуре:
Напуль под золотыми небесами... Здесь-то Макарея и освободилась от бремени.
– Ах! Ах! Аи! Аи! Аи! Ой! Ой! Ой! Три местные повитухи принялись приятно беседовать:
Первая повитуха
Я думаю о войне.
О, подружки, звезды, прекрасные звезды, вы их посчитали?
О, подружки, помните ли вы хотя бы названия всех прочитанных книг и имена их авторов?
О, подружки, подумали ли вы о тех беднягах, которые проложили большие дороги?
Пастыри Золотого века пасли свои стада, не опасаясь абижата, они не доверяли лишь дикарям. О, подружки, что вы думаете об этих канонах?
Вторая повитуха
Что я думаю об этих канонах? Что это железные приапы!
О, мои прекрасные ночи! Меня осчастливила та зловещая ворона, которая заколдовала меня вчера вечером, это доброе предзнаменование. Мои волосы надушены абельмошем.
О, что за прекрасные и твердые приапы, эти каноны! Если бы женщины должны были служить в армии, они бы шли в артиллерию. Пушки во время боя имеют очень привлекательный вид.
В морской дали зарождаются огни.
Ответь, о Зелотида, ответь сладкоголосая.
Третья повитуха
Я люблю его глаза в ночи, ему хорошо знакомы мои волосы и их запах. По улицам Марселя за мной долго шел офицер. Он был хорошо одет, и цвет лица его был красив, и одежды его были расшиты золотом, а его рот соблазнял меня, но я избежала его объятий, спрятавшись в моей или моем bed-room [Спальня (англ.).] моей или моего family-house [Дом (англ.).], куда я и спустилась.