Убиенный поэт
Шрифт:
— Donnerkeil! [ Проклятье! (нем.).] Ой, вей! Чш-чш-чш! Эй! Скажите, вы, там вверху,— вы бы очень правильно сделали, если бы вернулись к своим обязанностям, вместо того чтобы донимать весельчаков, которых судьба заставляет бродить в такие ночи... Эй! Женщины, вы что, вышли из-под власти Соломона?.. Цейлом Коп! Мейкабл! Фарвашен Поним! Бехайме! Вы хотите помешать мне опрокинуть рюмочку-другую превосходных мозельских вин с господами студентами из Боруссии, а ведь они так счастливы чокнуться со мной ради моей науки, которая всем хорошо известна, и ради моего неподражаемого
Проклятые ведьмы! Знайте, что я бы еще выпил и рейнских вин, не считая французских! Я бы не преминул, подружки, откупорить в вашу честь шампанское! В полночь, когда делают Christkindchen, я бы уже оказался под столом и проспал бы по крайней мере до конца попойки... Но ветры словно с цепи сорвались в эту ангельскую ночь... Это не ночь, а какой-то ад!.. Не забудьте, что сейчас алкионины дни... и когда становится тихо, кажется, что вы вцепились друг дружке в волосы, милые дамы... Чтобы развлечь Соломона, ясное дело... Herrgottsocra2... что я слышу?.. Лилит! Нехама! Агарь! Махала! Ах, Соломон, ради твоего удовольствия они уничтожат всех поэтов на этой земле.
О Соломон! Соломон! Весельчак, тебя забавляют эти четыре ночных призрака, что направляются с Востока на Север... Ты хочешь моей смерти, царь, ибо я тоже поэт, как все еврейские пророки, и пророк, как все поэты.
Прощай, сегодняшняя попойка... Старина Рейн, мне придется повернуться к тебе спиной. Пора готовиться к смерти и нужно продиктовать мои последние лирические пророчества...
Раздался неслыханный грохот, подобный раскату грома. Старый провидец поджал губы и, покачав головой, посмотрел вниз, а потом наклонился и почти приник ухом к земле. Выпрямившись, он пробормотал:
— Сама земля отказывается от невыносимого общения с поэтами.
Затем он отправился в путь по улицам Бойеля, оставив Рейн за спиной.
Когда раввин перешел железнодорожные пути, он очутился на развилке двух дорог, и, пока размышлял, какую выбрать, вновь случайно поднял голову. Перед ним оказался молодой человек с чемоданом в руке; юноша шел из Бонна. Старому раввину он был незнаком, и еврей окликнул его:
— Вы сошли с ума, сударь, что это вы путешествуете в такую погоду?
— Я спешу по следу, — ответил незнакомец, — по следу за утраченным.
— Чем вы занимаетесь? — вскричал еврей.
— Я поэт.
Провидец топнул ногой и от жалости, которую тот у него вызвал, стал нещадно проклинать удаляющегося молодого человека. Опустив взгляд и не обращая больше внимания на поэта, он стал разглядывать указатели на столбах, чтобы выбрать дорогу. И с ворчанием пошел прямо.
— Какое счастье, что ветер стих... хоть идти можно... Сначала я подумал, что он пришел, чтобы убить меня. Да нет, он, наверное, умрет раньше меня, этот поэт, который даже не еврей. Ну что ж, прибавим шагу, веселей, нужно приготовить себе славную смерть.
Старый раввин пошел быстрее; в своем длинном лапсердаке он казался привидением, и дети, которые возвращались с елки и несли в руках фигурки ангелочков, обходили его с криками ужаса и долго кидали камни ему вослед.
* * *
Крониаманталь
* * *
В тот же вечер он обошел город.
На улицах, застроенных старыми особняками, возле дверей стояли огромные швейцарцы в рейтузах и треуголках. Они опирались на длинные трости с хрустальными навершиями. Их золотые пуговицы сверкали, словно кошачьи глаза.
Крониаманталь заблудился; некоторое время он бродил вдоль бедных домов, где в освещенных окнах быстро двигались тени. Мимо шли офицеры в длинных голубых плащах. Он повернулся, чтобы проводить их взглядом, потом вышел из города и пошел в ночи созерцать темную громаду Шпильберга. Пока он осматривал старую государственную
тюрьму, поблизости раздался шум шагов, потом он увидел троих монахов, — они обогнали его, жестикулируя и громко разговаривая. Крониаманталь бросился за ними и спросил дорогу.
— Вы француз? — спросили они. — Идемте вместе.
Крониаманталь пригляделся и увидел, что поверх монашеских ряс на них надеты элегантные бежевые плащи. В руке у каждого была тросточка, а на голове — котелок. По дороге один монах сказал Крониаманталю:
— Вы ушли слишком далеко от своего отеля, мы покажем вам дорогу, если хотите. Но, может быть, вы не откажетесь зайти в монастырь: вас примут подобающим образом, ведь вы иностранец и сможете провести там ночь.
Крониаманталь радостно согласился, воскликнув:
— Конечно, не откажусь, ибо не братья ли вы мне, поэту?
Они рассмеялись. Самый старый, у которого было пенсне в золотой оправе, а живот выпирал из-под модной короткой куртки, поднял руки с возгласом:
— Поэт! Возможно ли?
Двое других, более худых, разразились смехом, согнувшись и держась руками за живот, словно у них колики.
— Будем серьезными, — сказал монах в пенсне, — нам надо перейти улицу, где живут евреи.
В проулках возле каждой двери стояли, словно ели в лесу, пожилые женщины. Они зазывали и приглашали жестами.
— Пройдем скорей этот гадюшник,— сказал толстый монах, чех по национальности, которого его товарищи звали отец Карел.
Наконец Крониаманталь и его попутчики остановились перед большим монастырем. Они позвонили в колокольчик, и монах-привратник открыл им. Два худых монаха попрощались с Крониаманталем, и он остался вдвоем с отцом Карелом в богато обставленной приемной.
— Сын мой, — сказал отец Карел, — у нас единственный в своем роде монастырь. Все монахи, населяющие его, люди порядочные. Здесь есть бывшие эрцгерцоги и бывшие архитекторы, солдаты, ученые, поэты, изобретатели, несколько монахов, бежавших из Франции после изгнания конгрегации, и пара-другая светских гостей с хорошими манерами. Все они святые. Я и сам, такой, каким вы меня видите, в этом пенсне и с толстым животом, тоже святой. Сейчас я покажу вам вашу комнату, в ней можно оставаться до девяти часов; затем вы услышите колокол, призывающий к трапезе, и я приду за вами.