Убить перевертыша
Шрифт:
Предположений было два: или кавказцы отыскали, что было маловероятно, или туристы, что приходили вечером.
Лейтенант покачал головой.
— Сомнительные версии. Нужна более правдоподобная. Ну да ладно, разберемся. Можно ехать.
— Погодите, донки посмотрю.
— Донки? Вы сейчас способны беспокоиться об улове?
Мурзин пожал плечами и пошел к берегу, сам удивляясь этому своему порыву. В той другой жизни, называемой службой, многое бывало на грани интуиции, и он привык не противиться таинственному зову подсознания. И не раз именно это, смутное, оказывалось единственно правильным. Сейчас он
И он с облегчением вздохнул, увидев над водой напрягшиеся лески. На одной оказался подлещик размером в две ладони. Мурзин отцепил рыбу, бросил в воду. Взялся за другую леску, но она не потянулась, зацепилась за что-то. Потягивая ее, он подошел к самой воде, неподвижной, прозрачной. И там, в метре от берега, увидел короткую черную палочку. Он сам не смог бы объяснить, почему палочка заинтересовала его. Подумалось, что Маковецкий потерял это, рыбача тут ночью. Не разуваясь, он шагнул в теплую воду, достал палочку. И сразу понял, что это такое: широко распространенная среди охотников и туристов ракетница, официально именуемая ручным пусковым устройством «Сигнал». На ракетнице не было ни илистой слизи, ни следов ржавчины даже в тех местах, где черное воронение было стерто до блескучего металла. Хорошо просматривался и номер — Ю-02048. А вот сам сигнальный патрон, ввернутый в ракетницу, был Мурзину незнаком. Обычно они бывают из алюминия, с тонкими стенками, здесь же оказался стальной, удлиненный, с узким отверстием, явно под мелкокалиберный патрон.
— Что вы там нашли?
Лейтенант стоял на краю обрыва, внимательно смотрел на Мурзина.
— Распутывал донку, и вот…
Лейтенант, опытный человек, сразу все понял.
— Вы знаете, что это такое?
— Догадываюсь.
— Значит, искали и нашли?
— Не понял.
— Все вы поняли.
— Слушайте, лейтенант, если бы это было мое, чего бы я вам это отдал-то? Выкинул бы…
— А может, вы как раз это и собирались сделать, да я помешал… Впрочем, зря обижаетесь. — Голос у лейтенанта помягчел. — Это всего лишь версия. Впрочем, вы о ней никому. Поняли?
Мурзин угрюмо молчал. Понял, о ком речь, о Маковецком, чьи донки случайно оказались возле злополучной находки.
"Дудки, — подумал он. — Друга я вам не отдам". Решил, что сегодня же все расскажет Маковецкому, предупредит…
Но сделать это ему не удалось ни в этот, ни в последующие дни.
Знакомые «Жигули» сиротливо стояли у входа в райотдел, и никого возле них не было.
— Где Маковецкий? — спросил лейтенант у дежурного сразу, как переступил порог.
— Какой? Что приехал? Тут был.
— Найдите, — сказал лейтенант Мурзину.
И Мурзин пошел к машине. Все было на месте. И, что немало удивило, ключ зажигания торчал в замке. Мурзин вынул ключ, запер машину, походил по улице. Зарешеченные торговые киоски обступали милицию со всех сторон, и казалось, что все это — мини-КПЗ, в которых, как в той клетке, что возле дежурного, сидят, ожидая своей участи, будущие зэки. Рядом, через улицу, небольшая площадь, забитая смуглыми кавказцами, торгующими южным многоцветьем фруктов, а заодно и подмосковным овощем. Крикливые тетки предлагали колбасы, сыры, хлебы, купленные в соседних продовольственных магазинах. Особняком топтались
А Маковецкого нигде не было, и Мурзин опять пошел к дежурному.
— Вы с ним говорили? — спросил Мурзин у дежурного.
— А как же, — заулыбался тот. — Очень даже сердечно побеседовали.
— О чем?
— А ни о чем. Он, как все, залупаться начал. А я ему: посидишь недельку в камере, охолонешь.
— Все ясно, — сказал Мурзин. — Он уехал.
— Как уехал? — Лейтенант, стоявший рядом, аж подскочил. — Куда уехал?
— Маковецкий говорил, что ему надо ехать на свадьбу к дочери. А ему неделю в камере. Потом приедет.
— Интересно, однако: друга убили, хоронить надо, убийцу искать надо, а он на свадьбе танцует.
Мурзин промолчал. Ему самому не нравилось все это. Но и категорически обвинять Маковецкого не мог. Разве он виноват, что все так совпало? Да и знал Мурзин больше, чем лейтенант. Постоянная обязаловка в той зарубежной жизни и работе, готовность не то что к риску, а к смерти, самой лютой, делают человека черствым, даже жестоким. Тут нужна другая мерка — холодная рассудочность. А если спокойно рассудить, то что изменится, если Маковецкого несколько дней не будет? Ничего не изменится…
И он сам, вечером этого тяжкого дня уезжая в Москву, не испытывал душевной неловкости оттого, что оставляет Миронова одного в холодном морге, что ничем больше не помог в розыске преступника. Впереди было много дел: найти Маковецкого, вместе c ним сделать что-то для семьи Миронова. И в делах похоронных, и во всех других житейских делах, которых в таких случаях всегда наваливается великое множество.
Гибель друга — что может быть ужаснее. Но жизнь от этого не останавливается. Бывало такое, не раз бывало. И он научился преодолевать свою душевную смуту. И, что уж там скрывать, зачерствел.
6
Не дай бог помереть в наше идиотское время. Мурзин ужаснулся, узнав, почем нынче похороны. И без того убитых горем родственников второй раз убивают, напрочь разоряя их, наживающиеся на покойниках служители ритуальных ведомств.
Катерина, вдова Алексея Миронова, как обомлела, узнав о гибели мужа, так и не приходила в себя, ревела, не переставая, и пришлось Мурзину все заботы о похоронах взять на себя. Жены у него не было — ушла давно еще, не выдержав долгих расставаний, — детей тоже, и дорогие похоронные хлопоты не были для него совсем разорительны.
На второй день после похорон, когда малость схлынула нервотрепка забот, в общем-то спасительная для него, отвлекающая от нестерпимой горечи, Мурзин внезапно увидел себя сидящим на скамье в сквере. Перед ним булькали фонтаны. Какой-то находчивый предприниматель водил вокруг фонтанов лохматую лошаденку, на которой со страхом и восторгом на лице восседала крохотная девчушка. Два дебила, сидевшие на скамье слева от Мурзина, тупо глядели на лошадь и сосали пиво из пузатеньких бутылок. За их петушиными шиньонами виднелись обязательные для всех городских пейзажей зарешеченные торговые киоски, взблескивали стекла легковых автомобилей, на которые с каменным изумлением взирал с высоты бронзовый Пушкин.