Убить перевертыша
Шрифт:
— Вы едете в Бремен?
Теперь перед ним стоял тот самый мужик в рабочей куртке.
— Почему вы так решили?
— Видел, как вы смотрели расписание.
— И что из того?
— Так ведь я тоже еду в Бремен. Вместе веселей.
Он демонстративно тряхнул сумкой, в которой что-то звякнуло. И только теперь Сергей разглядел, что человек этот явно навеселе. А он-то думал: за ним наблюдает. А мужику просто собутыльник нужен.
— Боюсь, что не смогу составить вам компанию. Сплю на ходу.
— Нельзя спать, проспите. В Бремене остановка только на две минуты, не как
— У кого "у вас"?
— У русских. Я сначала подумал, что вы — немец, говорите чисто. А теперь гляжу — не-ет. Я русских давно изучаю.
— Зачем?
— Они моего отца убили. Пуля попала прямо в лоб.
— Сочувствую, — сказал Сергей, раздумывая, как бы отделаться от этого попутчика. Злопамятные выпивохи — самые непредсказуемые существа. Начнет еще выяснять отношения…
— Выпьем и помиримся. Вон вы как хорошо говорите по-немецки. Чистый немец. Жили в Германии?
— Сам выучился.
— Талант! — восхитился немец, заставив Сергея по-доброму вспомнить московских фирмачей-полиглотов, накачавших его языковой практикой. Сергей совершенно не помнил, что они с ним делали в его кибернетическом беспамятстве, но делали, видно, на совесть.
На платформу они поднялись эскалатором. Короткая лестница, до того неподвижная, сама собой поехала, как только они подошли к ней. И остановилась, когда сошли с последней ступеньки. На платформе было довольно прохладно, и захотелось опять вниз, в душный уют вокзала. Но Сергей знал: нельзя уходить. Поезда в Германии в самом деле хотят с точностью до секунд и стоят самую малость. Одни пассажиры сошли, другие сели, и тут же отправление.
Поезд, бесшумно подкативший к платформе, состоял всего из четырех вагонов. За стеклянными раздвижными дверями купе — шесть мягких кресел. Сергей рассчитывал, что соседи по купе не больно-то дадут болтать словоохотливому соседу. Но вагон, куда они вошли, оказался полупустым, и в купе кроме их двоих никого не было.
— Ганс Грамс, — представился веселый попутчик, расстегивая сумку. И заинтересованно покосился на Сергея. — Красивое имя, не правда ли? Единственное чего-то стоящее, наследство от отца. С таким именем мне бы в артисты. Представляете афиши? Во-от такими буквами…
Сергей в свою очередь назвал себя и сел в мягкое кресло, откинулся к такой же мягкой спинке, закрыл глаза. Подумал, что теперь бы в самый раз отключиться под тихое шуршание вагона. "Пусть себе болтает, а я подремлю". И тут же услышал, как стукнула о стол бутылка, сухо щелкнули пластмассовые стаканчики. И забулькало, запахло знакомо. Вермут, по запаху определил Сергей. И не удержался, посмотрел. Точно, вермут, литровая бутылка с яркой коричнево-красной этикеткой.
— Раньше я не любил русских. Отца убили. Пуля — прямо в лоб…
— Где убили?
— На войне. Город у вас такой, не выговоришь — Днепродзержинск.
— А у меня на войне деда убили. Осколком в живот. Так что нам теперь?..
Ганс заелозил бутылкой по столу.
— Выпьем и помиримся. Прозит!
Он подвинул к Сергею налитый стакан, не дожидаясь, когда тот возьмет его, выпил свое. И Сергей тоже выпил. Вино было ароматным, в меру терпким,
"Теперь пускай мелет, что хочет", — подумал Сергей, откидываясь к спинке кресла. Первое время он слушал, как сосед бессвязно, по-пьяному ругал кого-то, потом…
Потом ему опять привиделась Эмка. Вот чего он никак не ожидал от себя в свои-то тридцать семь — влюбиться. И в кого? В девчонку, на пятнадцать лет моложе. Можно, конечно, чем угодно называть это — увлечением, флиртом, просто беганием озабоченного петуха за молодой курочкой. Но творилось с ним ни на что не похожее. Никаких эротических сновидений. А будто сам собой влез в него образ Эмки и является, когда захочет, томит душу.
Может, это и не любовь вовсе, а колдовство какое?.. С женой Татьяной, во всяком случае, было не так. Он просто хотел ее. Тоже бредил ею, но все в сексуальном плане. А тут до сих пор чувствовал неловкость, когда вспоминал ту единственную близость, которой вроде как и не было. И Эмка ни разу не дала понять, ни словом, ни полсловом. Хотя могла бы и намекнуть. Ведь после того сколько они гуляли по Бремену, взявшись за руки.
Картинки остались в памяти, как врезанные. Вот они идут по знаменитой Betcherstrasse, улочке в сто шагов, считают музеи, театры, галереи, пивные бары, торговые лавки с находящимися тут же мастерскими… Вот стоят в толпе на крохотной квадратной площади, слушают трезвон знаменитых бременских колокольцев. Трезвон так себе, с нашими ростовскими звонами смешно даже сравнивать, но он косится на Эмку и чувствует настоящий восторг… Вот они рассматривают Бременских музыкантов, отлитых в бронзе: на невысоком постаменте у здания ратуши сказочные осел, собака, кошка, петух.
— Многие сейчас идут и едут сюда, как эти Бременские музыканты, говорит Сергей. — За счастьем.
— Это ты о нас с Виктором? — смеется Эмка.
— А что? Виктор, пожалуй, собака, а ты — кошка.
— А ты — петух?
Он замирает. Что это — намек, напоминание? И вздыхает:
— Я, наверное, осел…
И опять Эмка смеется, и ямочки на ее щеках становятся такими, что хочется тут же, прямо сейчас, поцеловать их…
Он очнулся оттого, что услышал знакомое имя.
— Горбачев — вот это человек, хоть и русский. Всех спас…
— Горбачев? Спас? Кого?
— Теперь мы не боимся атомных бомб. Теперь мы, немцы, объединились.
— Вас-то он спас, а мы который год не отчихаемся.
Фраза эта очень заинтересовала Ганса. Глаза его заблестели, он открыл рот с явным намерением начать политическую дискуссию. Но тут в коридоре послышались тяжелые шаги, громкие голоса. Стеклянная дверь с треском распахнулась и в купе втиснулся здоровенный немец с красным ремнем через плечо — контролер. Другой остался в коридоре, вел он себя так, будто стоял на стреме, — то и дело крутил головой направо-налево. И началась молчаливая, холодная, даже обидная своей механистичностью процедура проверки билетов. Вел себя контролер настолько строго, что Сергей на всякий случай достал паспорт, положил на стол.