Убить сову
Шрифт:
Филипп изобразил шутовской поклон.
— Сделай мне одолжение, госпожа, сними всю свою одежду, потом надень эту. — Он поднял белую рубаху, но когда я потянулась за ней, отдёрнул. — Не стоит так спешить. Сперва ты должна раздеться.
Он сделал шаг вперёд, хитро глядя на меня, как будто ждал, что я откажусь, и тогда он сделает это сам. Они ждали. Мне хотелось отвернуться, но тогда я стала бы ещё более беззащитной. Глядя прямо на них, я постаралась сбросить одежду, не давая им прикоснуться ко мне.
Отец Ульфрид хотя бы опустил взгляд. Филипп усмехался, щёлкая пальцами, мальчишка вытаращился на меня, выпучив глаза, и залился краской до самых корней соломенных волос. Я стояла голая, прижавшись спиной к холодным колючим
— Скромность? — отец Ульфрид презрительно смотрел на меня. — Там, куда ты идёшь, нет одежды. Ты никогда не обращала внимания на картины на стенах церкви? Они для того и предназначены, чтобы учить глупых девчонок вроде тебя. Еретики, связанные вместе, вечно горят в адском пламени, голые и босые, мучимые всеми демонами ада.
Он взял из рук Филиппа рубаху и протянул мне. Я поспешно натянула её через голову, чувствуя, как их взгляды ощупывают моё тело.
— Она останется с голым задом задолго до того, как за ней придёт дьявол, — Филипп смеясь склонился надо мной, прижал к стене. Я чувствовала запах сладкого вина от его дыхания. Он намотал на руку прядь моих волос.
— Как только тебя коснётся пламя, эта хорошенькая рубашка сразу вспыхнет и сгорит, а вместе с ней все волосы на твоём теле. Ты будешь в костре связанной и голой, как ошпаренная свинья. И вся деревня увидит твою отметину, прежде чем твоя плоть перетопится в сало.
Мальчишка захихикал.
— Может, подставим под неё горшок для жира, собирать капли. Положим в сало камыши и будем жечь её всю зиму.
— Всю зиму? — Филипп отстранился от меня. — Не много же тебе надо света, мальчик. Жира в ней едва хватит на пеннивейт [22] камыша.
Пол закачался под ногами. Лицо горело, хотя я страшно замёрзла. К горлу подступила волна желчи. Дрожа, я скрючилась у стены, меня вырвало на вонючую солому.
— Моя милая кузина замёрзла? Ничего, завтра ты как следует согреешься. — Он несильно шлёпнул пажа по голове. — Давай живее, мальчишка. У «Старого дуба» меня уже заждалась бутылка вина.
22
Пеннивейт (pennyweight) — английская единица веса = 1/20 унции или 1,55 г.
Только теперь я увидела в руках у пажа овечьи ножницы.
Я попыталась подняться, но Филипп сжал мне руки. Мальчишка наклонился и сгрёб в горсть мои волосы. Ножницы лязгнули, он бросил на грязную солому клубок отрезанных волос, потом ещё и ещё, пока все мои волосы не остались лежать на вымазанной рвотой соломе. Я и не знала, что у меня столько волос, пока не увидела их разбросанными перед собой. Кожу саднило, я ощущала холод, как будто на голову положили лёд. Филипп отпустил меня, и я упала на солому. Всё это словно происходило с кем-то другим, а я смотрела со стороны, откуда-то сверху. Может, меня здесь и нет, может, я призрак, и никто меня не видит.
Отец Ульфрид сунул мне высокую шляпу.
— Смотри. — Он встряхнул меня. — Посмотри на это, девчонка.
Я попыталась собраться и прочла имя, красными буквами написанное на шляпе — Лилит [23] .
— Это имя принадлежит тебе по праву — как сказал твой отец, ты родилась под дьявольской звездой. Тебе не дозволяется умереть с именем святой. Тебе нужно имя демона, чтобы отправиться прямо в ад.
Он поставил шляпу напротив меня, повернул имя ко мне, словно знак осуждения. Дверь распахнулась и захлопнулась снова, в замке лязгнул ключ. Я опять осталась одна. Я так и сидела там, где они меня бросили, холодная, как утопленник. Кожу на голове щипало, но мне не хотелось
23
В Библии, в книге Бытия, есть две различных записи о сотворении женщины. На этом основании в Средние века считали, что у Адама было две жены. Лилит, первая жена, была создана из праха одновременно с Адамом. Поэтому она, как равная мужу, отказалась лежать под ним во время занятий любовью. Лилит бежала из Эдема, и Богу пришлось сотворить вторую женщину, Еву, из ребра Адама. Лилит осталась бессмертной, но превратилась в демона, вызывающего у мужчин эрекцию во сне и убивающего новорожденных.
Сырой камень давил мне в спину, но я не чувствовала боли. Я плыла где-то далеко, вне её пределов. Я понимала — они сказали, что сделают это завтра, но нет, так не может быть. Не будет. Всё это — просто страшный сон. Скоро я проснусь.
Настоятельница Марта
В лечебнице стояла тишина. Ставни закрыли из-за холода, несколько свечей слабо освещали сумрак. Большинство пациентов, те, у кого были семьи, покинуло лечебницу. Возможно, Хозяйка Марта права — деревенские знали, что Мастера Совы собираются напасть на бегинаж, и потому спасали свою родню, пока ещё не поздно.
Беатрис тоже ушла. Мы узнали об этом, когда увидели, что дверь голубятни открыта настежь, а голуби кружатся над крышей. Сначала я испугалась, что она там, внутри, и что-то сделала с собой, но в голубятне остались только свечи. Должно быть, она собирала все восковые свечи в бегинаже и зажигала их. Удивительно, что огонь не перекинулся на солому. Пега и остальные искали Беатрис, но ни в полях, ни в амбарах её не было. Я знала, что мы её не найдём. Наверное, на ней тяжёлым грузом лежала вина перед Османной, она решила, что бегинки винят её в случившемся, потому и сбежала. Я должна молиться за неё. Я подвела Беатрис, как и остальных, но как мне молиться за неё, если я не могу молиться даже за саму себя?
Меня коснулась слабая рука. На меня смотрела лежащая в постели Целительница Марта, я видела, как отражаются угольки огня в её единственном открытом глазу.
— Я так устала, Целительница Марта, так устала. Завтра сожгут Османну, и я должна думать только о ней, а сделать ничего не могу.
Целительница Марта мягко сжала мою руку, словно призывая продолжать.
— Хозяйка Марта считает, что нам надо вернуться в Брюгге. Остальные женщины уже собрались и готовы ехать, они ждут только моей команды, а я не могу ее отдать. Я подвела стольких людей — тебя, Османну, несчастную малышку Гудрун. Я не могу ещё раз ошибиться. Я ведь решаю за весь бегинаж, и не только за тех бегинок, что сейчас здесь, но за всех женщин, которые годами, даже столетиями присоединялись к нам. Впервые в жизни я не знаю, что делать. Если бы против нас ополчилась толпа северян-язычников — наш долг был бы ясен. Но если нас собирается уничтожить сама святая церковь — в чём наша опора? Pater misericordiam, почему же Бог мне не отвечает?
— Гар.
Опять. Только не это. Почему она произносит только эти бессмысленные звуки, просто насмешка, а не слово.
— Чего ты хочешь, Целительница Марта? Может, воды?
— Са... гар.
— Да, я слышу. Тебе холодно? Разжечь огонь?
И что я делаю в лечебнице? Мой долг — быть в часовне, молиться. Но все молитвы ушли, исчезли в пустоте. Я даже не уверена, что Целительница Марта меня слышит. Однако этот её единственный звук, пусть и бессмысленный, всё же лучше полного молчания.