Убить сову
Шрифт:
Я развернула, скорее из любопытства, чем от желания принять подарок. Это оказалась книга, переплетённая в телячью кожу, с прекрасным золотым тиснением. Я оглянулась. Ральф с интересом наблюдал за мной.
— Правда, красивая? Ты можешь её прочесть?
Я кивнула.
— Торговцы дали бы за неё хорошие деньги. Почему бы твоей жене не продать её? Она наверняка очень нуждается в деньгах.
— Бедняжка Джоан всегда её боялась. Мне дал эту книгу один человек в уплату за работу. У него не было серебра, но он сказал, нам дадут за неё больше, чем он был мне должен.
— Тогда зачем...
— Я же сказал, моя жена боялась. Тот
— Но почему твоя жена побоялась продать эту книгу?
Он покачал головой.
— У еврея украсть нельзя, всё их добро принадлежит теперь королю, а изо всех книг людей короля интересовали только гроссбухи ростовщиков. Кроме того, люди короля не всегда приходят первыми, и кто знает, что было у еврея в доме до того, как его разграбили. Нет, моя Джоан боялась потому, что слышала, будто еврейские книги полны колдовства и чёрной магии. Она думала, если кто узнает, что мы владели этой книгой или пытались её продать, нас могут обвинить в колдовстве. Говорила, что я дурак, раз взял её. Но тот человек сказал, это священная книга.
— Я не знал, что с ней делать, — продолжил Ральф. — Жена даже сжечь её не могла — если книга священная, это навлекло бы проклятие Бога, а если чёрная — могло вызвать демона. — Он с тревогой смотрел на меня. — Это ведь не колдовская книга? Жена считала её причиной моей болезни. Мы оба читать не умеем, а она не велела мне показывать книгу никому.
Я осторожно полистала страницы.
— Это не еврейская книга, написана не на их языке. Я не могла бы прочесть на еврейском. А это я могу читать. Это французский. Означает «Зеркало... чистых душ». Не знаю, почему тот человек назвал ее еврейской... Разве что ее купил еврей-книготорговец или кто-то оставил в залог еврею-ростовщику. Я слышала, они охотно берут у христиан книги. Так или иначе, она не могла причинить тебе вред: в ней говорится о Боге.
Его рот изогнулся в кривой ухмылке, но меня это больше не пугало. Я знала, что он так улыбается.
— Значит, это хороший подарок на именины. Возьми ее, нам с Эллой она не нужна, а больше отдать некому. Я не забуду твою доброту в тот день, когда вы привели меня сюда. Ты смелее любого мужчины в деревне, хотя сама еще ребенок. Я часто вспоминаю, как ты взяла меня за руку и закрывала, когда...
Он поднёс к лицу руку, как будто опять хотел защититься от комьев грязи и навоза.
— Если бы не ты и Настоятельница Марта, благослови её Бог... — Он поднялся и резко сказал: — Возьми это в знак благодарности.
Потом крепко прижал к себе Эллу и быстро захромал прочь. Я не успела вернуть ему книгу.
Настоятельница Марта
Я пришла в келью Андреа одна, приняла её исповедь и отпустила грехи, оказавшиеся настолько за гранью моего понимания, что страшно слушать. Грехи души, погрузившейся в бездну смирения, души, которая с такой обжигающей ясностью ощущает своё падение, что больше не может порицать себя и всё же порицает. Как можно слушать такое? Я не могла наложить
Целительница Марта взглянула мне в лицо, потом на плащ, плотно запахнутый, чтобы никто не увидел моей ноши. Я никому не решалась рассказать о своём поступке. Мне хотелось разделить с Целительницей Мартой это бремя, хотелось быть уверенной в том, что поступила правильно, но я этого не сделала. Если я согрешила — должна ответить сама. У меня был выбор, я сама так решила, и теперь незачем обременять этим знанием Целительницу Марту. Кроме того, я уверена — даже если здесь нет греха перед Богом, это смертельно опасно для меня и для любого, кто знает о моем поступке.
Отец Ульфрид
Я хмуро смотрел, как длинный тонкий палец скользит по колонкам цифр в десятинной приходной книге. Наблюдать за этим невыносимо, но ещё хуже оставить его в одиночестве. Если я буду в церкви, может, сумею его отвлечь.
— Не желаете немного вина, декан? [15]
Он не поднял взгляд.
— Насколько я могу судить по этим записям — просто удивительно, что тебе удалось приберечь хоть немного вина, отец Ульфрид.
15
Декан, называемый также окружным викарием или архипресвитером, выполнял административные и пастырские функции по координации деятельности приходов в определённой части епархии — деканате. Декан ежегодно инспектировал подведомственные ему церкви и часовни, а также духовенство, представляя отчёт своему епископу.
Он плотнее запахнул отделанный мехом плащ. Дождь охладил вечерний воздух, но всё же не настолько, чтобы понадобилось такое тяжёлое одеяние. У него был болезненный вид человека, мёрзнущего в любую погоду. Несколько раз он подносил приходную книгу к свече, чтобы разобрать какую-нибудь запись, потом обмакнул перо и стал писать на собственном пергаменте. Скрип пера, казалось, отражался от каменных стен, заглушая все остальные звуки.
До сих пор я только раз сталкивался с деканом — он сидел в полной готовности на скамье прямо за епископом Салмоном, когда тот допрашивал меня из-за Хилари, и я снова и снова переживаю это в ночных кошмарах. Время от времени он наклонялся вперёд, выдвигаясь из тени, и что-то бормотал на ухо епископу. Этот шёпот пугал меня больше, чем поток гневных слов Салмона.
Когда его лицо затеняла высокая спинка епископского кресла, я думал, что декан — человек зрелых лет, но теперь, в своей ризнице, видел, что ему не более тридцати, однако кожа у него была восковая, бледная, как у заключённого, который провёл долгие годы в подземелье. Длинное узкое лицо выглядело так, будто его мать сжимала ноги, пытаясь помешать ребенку появиться на свет. Скулы острые, глаза глубоко посажены в тёмные впадины. Во всех движениях сквозило напряжённое высокомерие, и ничего удивительного, что при виде него любой человек надолго лишался сна.